Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

Он думал, что Кун если и отзовется на это, то каким-нибудь неопределенным междометием, однако тот неожиданно зло пробормотал:

— Делает такой вид, что очень спокойный! Э-э, schlechter Mensch! [8]

При этом Кун презрительно сморщился и начал кашлять.

Этот кашель не помешал художнику: главное — лицо и руки — он уже вылепил на холсте. Портрет он решил закончить в этот, третий по счету, сеанс и сидел долго, пока не сказал:

— Все. Больше я ничего не могу прибавить.

Он не прибавлял и тогда, когда говорил Людвигу, что очень занят своею новой картиной: это была та самая картина, эскиз которой он набросал несколько дней назад, после того как ушла от него Надя.

Он не сказал бы только, почему именно затолпились вдруг люди в его мозгу и властно потребовали от него, чтобы он воплотил их на полотне большого размера. Было ли это следствием прочитанных им телеграмм из Сараева, или разговоров о возможной войне, или вызвала в нем эти толпы одна только Надя Невредимова своими несколькими словами, своею убежденностью в чем-то, туманном еще, конечно, и для нее самой, но картина стояла перед его глазами неотбойно, и он принялся за нее со всею страстью, на которую был способен, несмотря на годы.

Годы, правда, не сокрушили пока еще в нем ничего, чем он отличался и в молодости как художник. Напротив, с годами он научился яростнее и гораздо успешнее, чем тогда, защищать свое рабочее время от всяких на него покушений.

И когда центр будущей картины для него окончательно определился, когда все горизонтали сошлись на фигуре молодой женщины, идущей впереди с красным флагом, он написал на четвертушке бумаги:

«Вот что, Надя: приходите, если свободны, завтра утром, часов в десять, — попробую написать с вас этюд. А.Сыромолотов».

Эту записку, вложенную в конверт, Марья Гавриловна отнесла в дом Невредимова, причем она попала непосредственно в руки Нади, обрадовав ее чрезвычайно. Конечно, в назначенный час Надя уже вошла в мастерскую, которая была теперь для нее открыта отнюдь не нечаянно.

Она видела, что и сам Сыромолотов был теперь другой: куда девалась его насупленность… Он широко улыбался, он встретил ее, как приготовившийся к тяжелой борьбе может встретить соратника, поспешившего прийти ему на помощь.

— Ну вот, ну вот, Надя, — говорил он, — в вас, стало быть, имеется одна хорошая черта: пунктуальность! Вполне уверен, что откроются для меня и другие, еще лучшие.

— А какие вы находите «еще лучшими»? — не утерпела, чтобы не спросить, Надя.

— Еще лучше будет, если вы сумеете хорошо держаться впереди массы, — подумав, ответил художник.

— Здесь? У вас?.. Подумаешь, какой труд! — пренебрежительно сказала Надя.

— Ишь ты, ишь ты, — что значит молодо-зелено! — подзадоривал ее Сыромолотов. — Там, на улице, вам придется, если придется, конечно…

— Непременно придется! — перебила она.

— Хорошо, допустим… Придется быть в напряжении каких-нибудь десять — двадцать минут, а у меня в мастерской, может быть, десять — двадцать часов. Что, есть разница?

— Если вы меня поставите так, чтобы я видела эту картину, — кивнула она на «Майское утро», — то я могу и сорок часов простоять!

— Ого! Ого! Знай наших! — отозвался на это Сыромолотов, но отвернулся при этом, чтобы скрыть смущение — очень искренне у нее вырвалось то, что было сказано.

Эскиз новой картины красками он уже сделал. Летний день, сверкающее солнце, горячая пестрая толпа — с одной стороны, шесть конных фигур и за ними ряды солдат — с другой стороны, а в центре, в фокусе картины, — высокая прямая девушка с красным флагом, — это уже было скомпоновано так, что стало устойчивым и в его сознании и на холсте: нужно было только вдохнуть жизнь, живую душу, экспрессию в каждый вершок картины.

Самым важным и трудным лицом из нескольких десятков лиц определилось для него лицо ведущей. Он что-то схватил тогда зорким глазом художника в Наде, а потом начал уже сомневаться: не почудилось ли ему? Так ли он разглядел? Подойдет ли эта натура?.. И вот, когда она подбросила голову, кивнув на «Майское утро», он почувствовал, что не ошибся, что у нее «выйдет», а значит, выйдет и у него.

В густом потоке жизни капризно и, казалось бы, совершенно случайно переплетается сеть влияний одного на другого, то губительных, то благотворных, то благословляемых, то проклинаемых впоследствии со всею горячностью, какая свойственна человеку. Но так ли все случайно даже в явно случайном, — оставим для будущего эту загадку. Однако, — без надежды, впрочем, решить ее, — над нею думал Сыромолотов, когда размашисто принялся зачерчивать углем на холсте Надю почти в полный рост.

Разителен и увлекателен для него был прежде всего контраст между конченым человечком — старым Куном и этой — только что начавшей жить.

Она была поставлена так, чтобы перед зрителем пришлось три четверти фаса. Она глядела здесь на «Майское утро», а там, на картине, должна была открываться перед нею поперечная улица, на которую непременно должны были свернуть демонстранты и где их ожидали и наряд конной полиции с приставом во главе и солдаты.

— У вас, Надя, должна быть напряжена до отказа каждая точка тела, — волнуясь сам, заставлял ее волноваться художник. — Это — самый высокий момент всей вашей жизни, — помните об этом, каждую секунду помните!

— Я помню! — торжественно отвечала Надя, не поворачивая к нему головы.

— А не устали вы так стоять, Надя? — спрашивал он через минуту.

— Нет, не устала, — твердо отвечала она.

Если на сеансах у Куна Сыромолотов сам стремился говорить со своею натурой, чтобы поддержать в ней то живое, что ему хотелось удержать, то теперь он работал молча и мощно, вскидывая глаза на Надю только затем, чтобы тут же перевести их на холст.

Только уголь скрипел, а иногда ломался в сильных пальцах, и это слышала Надя, втягивая смешанный запах скипидара, красок и нового холста, знакомый ей уже по первому визиту к художнику.

Неслабая от природы, она теперь действительно вся напряглась, как этого от нее потребовал Сыромолотов, — момент ее воображаемой встречи с поджидавшей ее полицией очень затянулся, — но она точно приросла ладонями рук к древку флага (теперь это был настоящий флаг, подрубленный на машинке Марьей Гавриловной и прибитый к аккуратно оструганному тонкому шесту).

Голова ее была открыта, и густые русые волосы касались плеч. Она чувствовала сама, что даже это придавало ее высокой фигуре ту торжественность, которой не было бы, будь у нее одна толстая коса по пояс или хотя бы две с намеренно растрепанными концами: волосы должны быть именно такими — короткими, до плеч, торс должен стоять именно так, освобождая грудь для глубоких вдыханий при медленном выдыхе; в глазах — вызов всей этой тупой и дикой силе… «Самый высокий момент всей вашей жизни», — повторяла она про себя слова художника; они нравились ей, эти слова, своей энергией, но мало этого: они выражали очень точно именно то, что переживала она сама.