Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)

Театральной бригаде пришлось повидать немало колхозов и совхозов, где от уборочной горячки всё, казалось, накалено до крайности, все раздражены, то и дело возникали недоразумения, перебранки, срывы, авралы. В «Цветочном», как и везде, чувствовалось напряжение, энергичный рабочий ритм, но при этом уверенный, устойчивый, напоминавший деевский.

— Похоже на «естественную атмосферу», — с видом знатока сказал вчера Женя Алёне. Она, как и её товарищи, уже понимала, насколько «естественная атмосфера» зависит от руководителей, и её интерес к Шуровой ещё более усилился.

— Надо же думать о людях, — почти кричала Шурова, — обмануть молодёжь… Ну конечно, никого нельзя, а молодёжь — особенно…

Алёна вдруг отчетливо представила, как подкупающая «естественная атмосфера» подрывается, и поежилась, вспомнив Верхнюю Поляну.

— Звони. Подожду. — Шурова положила трубку, взяла брошенную было папиросу, ещё раз затянулась.

— Что? — не утерпев, спросила Алёна.

— Позвонит секретарю крайкома. — Помолчала, затянулась. — Чёрт, голова кружится. — И опять помолчала. — Молодёжь никак нельзя обманывать. — Она усмехнулась, посмотрела на Алёну невесело. — В молодости всё воспринимается трагичным, непоправимым. Первая любовь кажется единственной, первое разочарование — крушением. Все переживается остро, бурно. — Она бросила папиросу. — Коллектив наш почти весь — от семнадцати до двадцати трех, а вместе нам только седьмой месяц — не окрепли ещё. Такое берёт зло! Такое зло!..

Телефон снова зазвонил.

— Шурова слушает. — Она прикрыла глаза рукой, словно устала от света. — Хорошо. Я сама позвоню. До завтра. — На молчаливый вопрос Алёны ответила. — Не дозвонился. Утром теперь… — и встала из-за стола. — Да… А у вас дело какое?

— Нет, просто так.

— Не говорите никому ничего. Зря только народ смущать. Мы — не бутерброд с ветчиной — так просто не скушаешь, — легко сказала Шурова, прощаясь с Алёной в холодной звёздной черноте ночи…

И почему-то вспомнился день похорон Лили, Соколова, разговор в гардеробной…

— Спокойной ночи, — как только могла тепло, сказала Алёна и неожиданно для себя спросила: — А вы не верите в единственную любовь?

Женщина взяла Алёну за плечо небольшой сильной рукой, чуть блеснула в темноте её улыбка.

— Большая любовь всегда единственная, ни на какую другую не похожая.

Сейчас, спускаясь по тропке, Алёна задумалась о Шуровой. Голос у неё как виолончель.

Утром у конторы Фаина Захаровна садилась в свой «газик» и говорила бухгалтеру, стоящему на крыльце: «Ну, запишут нам с вами замечание в акт ревизии, не стоять же делу, — увидела Алёну, махнула ей и крикнула: — Всё в порядке, девочка!»

Алёне вдруг так захотелось узнать, как живет эта женщина, почему она говорила о любви? Но задержаться хоть на один день Алёна не согласилась бы.

Две девушки лет по семнадцати, в ярких косынках и чистых белых передниках, усадили артистов под навесом за длинный стол, покрытый светлой клеёнкой. Проворно бегая в кухню (крытую толем будочку), они принесли салат из помидоров с огурцами, свежие щи, гуляш и особенно хлопотали вокруг Олега, наперебой отвечая на его вопросы.

— Всё, всё своё! Капуста будет — кочаны в два обхвата. Вы бы поглядели наши огороды, там, по-над плёсом, где лебеди зимуют. Мы даже в соседние совхозы овощи отпускаем. А приехали бы вы недельки через две — своими бы арбузами вас угостили. Главный агроном у нас Ирина Даниловна, маленькая такая — не видали? Тихая, а по работе — за трёх мужиков.

Алёна прислушивалась к весёлому, чуть хвастливому стрекотанию девушек, переглядывалась с Зиной, посмеивалась над очередными победами Олега на «девичьих фронтах», а мысли метались беспорядочно.

Прямо перед ней, сливаясь с небом, чуть синели в тумане далёкие-далёкие горы. На этой мягкой синеве четко выделялась круглая, как лысая голова, самая близкая гора Бобырган, жёлтая сверху и зеленеющая к подножию.

— До чего ж досадно, что не удалось побывать в горах! — огорченно воскликнула Зина.

Алёна только вздохнула.

Огнев, оставив на скамье куртку, быстро зашагал по жнивью к работавшему неподалёку комбайну. Выгоревшая сиреневая майка открывала широкие мускулистые плечи и руки, блестевшие на солнце, как надраенная бронза. Длинноногий, тонкий, он шел удивительно легко. «Первобытное изящество», — как-то шутя определила Зина, рассказывая, что Сашина прабабка была тунгуска, потому и глаза у него раскосые, и волосы жёсткие. Саша забрался на комбайн. «Сейчас сменит комбайнёра — продемонстрирует любовь к машинам», — почему-то с раздражением подумала Алёна.

Да, обидно, что не удалось съездить в горы! Голубой Алтай… Ох, какие здесь краски — с ума сойти! Вчера переезжали на пароме Катунь — все ошалели от красоты. Бирюзовая вода пенится, словно кипит, темнеет у дальнего берега и отливает изумрудом. А берега! Из чистого жёлтого песка поднимаются зелёно-серые каменные громады, у их подножия ржавые пятна могучих папоротников, островки созревших трав. А над самой водой — прозрачный серебристый ивняк. Но удивительнее всего кипящая зелёно-голубая вода.

— Почему не осваивают эту целину художники? — не своим голосом заворчал вчера Олег, сбегая на паром.

— Посмотрели бы вы эту реченьку в горах, — сказал Арсений Михайлович, — когда она скачет по уступам, грохочет, и злится, и переливается. Катунь, или Катынь, говорят, значит — «царица», «хозяйка».

Посмотреть бы эту своенравную «хозяйку» в горах!

Удачный концерт, солнце, щедрость и красота жизни переполняли Алёну тревожным ощущением избытка сил. Странное, как хмель, волнение бросало мысли с одного на другое. Вспомнились сдержанные строчки из Глебова письма: «Чем ближе твое возвращение, тем труднее ждать…», «Уезжаю далеко за город и представляю, что ты сидишь рядом…» — и словно горячие сильные руки охватили её плечи. Алёна встала. Вокруг расстилалась холмистая равнина. В дрожащем знойном воздухе золотом отливала спелая пшеница, по ней плыли комбайны. Справа виднелся ток. Алёна подошла к нему вплотную.

Жужжал зернопульт, грохоча подъезжали и отъезжали машины, люди были заняты делом. Но вот одна из девушек заметила Алёну и, разбрасывая лопатой просо, шутя предложила:

— С нами «поиграть» не хотите?

— Давайте лопату!

— Сёмку б сменить, истаял, а отступиться не хочет. Может, вас послушает? — щурясь от солнца, сказала другая девушка.

Алёна скинула босоножки, в носках пошла по теплой россыпи зерна. Сёмка, словно водой облитый, старательно подгребал пшеницу к зернопульту.

— Дай-ка мне! — наклонясь, в ухо ему сказала Алёна.

Худой, как из жердей составленный, мальчишка сердито оглянулся, замотал головой.