Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)

Остальные поехали вместе.

Поначалу Алёне не хотелось высаживаться в Вологде. Но она всё-таки уговорила себя ради матери побыть дома хотя бы недельку.

То, чем переполнена была Алёна, интересовало всех. А с отчимом они засиживались до глубокой ночи.

— Полоумные, ну чисто полоумные! — просыпаясь, ворчала мать. — Тебе же отдохнуть, поправиться надо, сухарёк ты чёрный! И тебе, Петруша, рано на работу.

Алёна недоумевала, как ухитрилась прожить рядом с человеком столько лет и не узнать его!

Не менее неожиданное открытие сделала Алёна, побывав у Митрофана Николаевича.

— Ну уж о целинных-то землях должны вы нам рассказать. Моя Серафима Павловна во сне и наяву ими грезит, — сказал он с лёгким укором.

Алёна зашла без особой охоты, а после была у них ещё два раза. Серафима Павловна, которую прежде Алёна ревниво называла «сдобной мещанкой», слушала её рассказы о поездке с такой жадностью и непосредственностью, как слушали братишки Степан и Лёшка, вопросы её были почти так же неожиданны и наивны.

Алёна представила себе эту веселую, добродушную, неукротимо деятельную женщину в «Цветочном» или в Верхней Поляне. Да она же просто клад!

— Конечно, вам надо ехать — вы как дрожжи… А учителя там — вот как! — нужны. А вы-то, Митрофан Николаевич, вы же можете всех заставить влюбиться в литературу! Поезжайте!

Митрофан Николаевич, держа на руках черноглазую дочку, глядевшую на Алёну с любопытством, все посмеивался и расспрашивал о работе, о Чехове, о Розове и вдруг, увлёкшись, вдохновенно, как бывало на уроках в школе, стал говорить о «Трех сестрах».

Накануне отъезда Алёна выбралась пораньше утром в лес, где ей так хорошо всегда думалось. День был серый, тихий, деревья стояли неподвижно, будто не проснулись, изредка вспархивали птицы, испуганные приближением человека. Как в прежние годы, Алёна пела и читала стихи:

а слова будто стали другими, они звучали для неё шире, глубже, неожиданно возникала в них целина, и слышалась музыка. Прошлой осенью здесь же, в лесу, только в ясный ветреный день, она размышляла о том, что переросла Забельск. А пережив, повидав, передумав за нелегкий год, пожалуй, больше, чем за предыдущие девятнадцать, Алёна с недоумением и стыдом вспоминала свои высокомерные, пустые рассуждения.

Алёна застлала постель, забралась на полку и стала укладываться. Грусть расставания с домом проходила. От Глеба, от института, от Соколовой Алёну отделяло теперь несколько часов езды, и нетерпение, неодолимое, как озноб, напало на неё.

Глеб встретит её на вокзале. Ох, проспать бы завтра, ну, хоть до двенадцати! Если проснуться в семь, как привыкла в поездке, то до трех часов сойдешь с ума! Спать, спать, спать, и как можно дольше…

Пахло морем, Глеб обнимал её, никогда ещё не пережитое волнение то жаром, то холодом обливало тело. Алёна проснулась. Перед глазами — стенка вагона. Она взглянула на часы — половина седьмого. Спать, спать! А сна — ни в одном глазу.

Она осторожно повернулась. Знакомо, тревожно и нежно смотрели на неё раскосые чёрные глаза.

— Сашка!

Они одновременно рванулись друг к другу.

— Ты когда села?

— А ты не слышал?

— Спал как убитый…

— Ой, смотри: осинки — будто кровь…

— А небо серо-северное…

— А на Алтае-то помнишь?..

Свесившись с полок, перебивая друг друга, они говорили шепотом, чтоб не разбудить попутчиков.

— Чего валяться? — нетерпеливо сказала Алёна. — Встанем, выйдем в коридор?

Через минуту Саша, перекинув через плечо полотенце, оттенявшее его бронзовый загар, ушёл умываться. Алёна поспешно, не понимая, куда торопится, надела шаровары, блузку, полетела тоже умываться.

Саша, уже в ковбойке, стоял возле открытого окна пустого коридора, и она, зашвырнув на полку полотенце, накинула на плечи вязаную кофточку и стала рядом.

И опять они наперебой говорили о предстоящем учебном годе, о Соколовой, о том, что проносилось мимо окон, вспоминали поездку, дороги, Арсения Михайловича, последний концерт в «Цветочном», гадали: выгорит или не выгорит затея с молодёжным театром. Потом Саша рассказал ей о попутчиках:

— Она — директор школы, толковая женщина, должно быть, и педагог хороший. Муж её — архитектор, но… В общем, увидишь. Мы с ним три дня из-за Станиславского сражаемся. В соседнем купе их друг, старый путиловец, персональный пенсионер, он ещё с Лениным встречался. Все занятные — не соскучишься.

Алёна и не думала скучать.

На большой станции Алёна и Саша вышли поразмяться на перрон. Уже после второго звонка Саша вдруг разглядел в ларьке за вокзалом яблоки, и они вперегонки побежали за ними. Пока рассчитывались, поезд тронулся, и оба вскочили на ходу в последний вагон. В пустом тамбуре, еле дыша от бега, волнения и смеха, они выдумывали невероятные приключения, которые могли бы случиться, уйди поезд без них. Зелёные жёсткие яблоки вязали рот.

— Из-за такого добра чуть не отстать! Ой-ой-ой! — вдруг сморщившись, застонала Алёна, — За ушами кисло. А у тебя не бывает?

Чтобы не пробираться через все вагоны, решили ехать в тамбуре до следующей станции.

— Анна Григорьевна мне много интересного написала, — вдруг заговорил Саша, — в деревню… когда мать… — Он вынул папиросы. — Сейчас я должен изо всех сил воспитывать в себе качества Тузенбаха: бережное отношение к людям, благородство, нежность, тонкость душевную. — Он отогнал рукой дым.

Алёна засмеялась:

— Дыми уж!

Саша чуть сощурился, и по глазам было видно, как быстрая мысль его улетела далеко.

— Эта Марья Алексеевна, директор школы, мне вчера все мозги дыбом поставила. Она считает, что самый мощный рычаг в воспитании — чувство.

«Мы часто недооцениваем значение чувства, — вспомнила Алёна строчки из письма Глеба, — а чувство иной раз шире и глубже захватывает жизнь, чем рассудок. И нередко работает надежнее разума». У неё чуть не вырвались эти слова, но что-то удержало их.

— Конечно, чувства… И Разлука говорил…

— И Разлука, и Анна Григорьевна… И Рышков… И вообще это, очевидно, элементарно. Но до меня по-настоящему дошло только сейчас. Понимаешь, самая правильная, нужная мысль не окажет никакого действия, скользнет и забудется, если не взволнует человека, не затронет чувства, не заинтересует. Интерес — это ведь чувство, — объяснял Саша.

Ей нравилось и то, что он говорил, и мягкий звук сильного голоса, она только старалась поменьше смотреть на него, особенно когда он улыбался.

— Обязательно стану физиологией заниматься, — сказал Саша и торопливо отвел Алёнин вопрос. — Потом объясню зачем… А знаешь, я до чего додумался! — начал он смущенно. — Слабость, бедность, мелкота чувств — это всегда пессимизм — понимаешь?