Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Веревка от повешенного, а не повесившегося, и, кроме того, не мотузок там какой-то! — весело ударила его пальцами по груди сестра. — Вот потому-то вы и проиграли, что моту-зок! — и она опять залилась хохотом, повторяя: — Ну, может же быть такое смешное слово: мо-ту-зок!

Ливенцев хотя и не понял, какое отношение имел этот случай с мотузком к его знакомству с очень юной сестрой, но спрашивать не стал, тем более что Гусликов начал прощаться, говоря:

— Ну вот, не упускайте своего счастья, и всего вам хорошего!

Когда отошел Гусликов и он остался вдвоем с новой знакомой, только тут он рассмотрел ее внимательно и сказал:

— Такой молоденькой сестры мне еще ни разу не приходилось видеть.

— И хорошенькой? — вдруг бойко спросила она и посмотрела на него лукаво, выжидательно, самоуверенно, робко, смущенно, по-женски, по-детски, требовательно и грустно.

Вообще это был очень сложный взгляд темных и под узкими, правильно лежавшими темными бровями матово, но не тускло, блестевших глаз. Впрочем, сложным он мог показаться Ливенцеву и потому, что был продолжителен и несколько настроений переменилось в нем.

Также оказалась странно неустойчивой и каждая черточка ее небольшого лица: вот лицо девушки, вот через момент — подростка, вот — совсем детское лицо, а вот как будто женщина, многое уже испытавшая в жизни и со страдальческой складкой между бровями.

И удивленный этим и желая сказать ей об этом, Ливенцев спросил:

— Ваше имя-отчество?

— Отчество? — будто поразилась она. — Я просто Еля.

— Еля?.. Это как же будет по-большому? Елена?

— Только так меня и зовите — Еля. А иначе я не хочу и не люблю.

— Мне кажется, вы как будто слишком юны для сестры, а?

— Ну вот, юна! Ничуть не юна, а как раз… А если б была юна, меня бы не приняли… Хотя я, конечно, сказала, что мне больше лет, чем есть… чуть-чуть больше… Но ведь вы же об этом не расскажете?

— Зачем же мне об этом говорить? И кому именно?

— А то, ведь вы знаете, сестер теперь стало много-много, очень много… Пожалуй, столько же почти, как солдат… Ну пусть бы уж какие-нибудь старые девы шли в сестры, им простительно, — ну куда ж им больше, бедным, правда?.. Только в сестры!.. А то ведь все, все, решительно все идут в сестры: молодые, старые, средние, — все! Раз все мужчины теперь в армии, значит надо и всем женщинам тоже быть в армии!.. Обезьянство это, вы думаете?

— Я ничего не думаю на этот счет, — поспешил сказать Ливенцев.

— Нет, это не обезьянство. Это просто погоня за мужчиной: куда все мужчины, туда и они! Вообще у женщин нет ни своей жизни, ни своего мнения, и будто бы жили когда-то какие-то а-ма-зонки… Че-пу-ха! Ни за что не поверю, чтоб они могли жить одни!

— Кажется, разговор об амазонках у древних историков был такой, что они будто бы только и делали, что воевали с мужчинами, — улыбнулся Ливенцев.

— Это другое дело! Это, конечно, похоже на правду… Воевать с мужчинами — это прямое женское назначение. Так, в общем, и получается равновесие.

— Неустойчивое?

— А зачем же нужно устойчивое? Устойчивое — это было бы очень скучно, и было бы неинтересно жить… Вы думаете, мне легко было попасть сюда в госпиталь? Я попала только потому, что просилась сама в заразное отделение. В заразное мало кто идет из сестер, даже если им приказывают, а я сама просилась.

— Вы и теперь в заразном?

— Не бойтесь, я уж теперь в общей палате. Только я у нижних чинов. А то офицеры любят, чтобы сестры около них все время сидели и глупости бы им разные говорили, а они чтобы им ручки нежные жали… Терпеть не могу!

— Ну кто бы, глядя на вас, подумал, что вы этого терпеть не можете? — весело сказал Ливенцев. Но она глядела на него снизу вверх так умоляюще-грустно, что как-то неловко стало ему за свое восклицание, и он спросил:

— А ваша фамилия, Еля?

— Худолей… Немного странная, да? Но это просто украинская фамилия. Отец мой — военный врач. Он сейчас на фронте с полком. И полковник Ревашов тоже на фронте…

Ливенцев заметил, что, говоря это, она как-то уронила голову, стала сутулой и совсем маленькой и опустила углы губ. Совсем тихо, как-то почти шепотом добавила:

— Ну, мне надо идти на дежурство. До свиданья!

И пошла в свой госпиталь, который помещался недалеко от дома Думитраки.

Не понял Ливенцев, о каком полковнике Ревашове она сказала ему, совершенно не нужно для него, но отчетливо подумал о ней: «Еще одна жертва войны!»

Представил почему-то ее отца, полкового врача, таким, каким был Моняков в гробу (может быть, убит уже или умер от тифа, а письма об этом не от кого получить ей), — и ее, маленькую, с опущенными плечами и тихим голосом, с кровавым крестом на груди, стало жаль Ливенцеву, и жалость эта временами возникала в нем потом беспричинно весь этот день, между тем как день этот мало был пригоден для жалости.

Ратники с ближних постов у туннелей ходили в город пешком, полем, прямо на Корабельную, а с дальних постов приходилось ездить в товарных вагонах. В этот день с одного из дальних постов приехал сам начальник караула, унтер-офицер Тахтаров, и просил дать ему позволение выгнать из их землянки фельдшера Пароконного, который занялся в землянке выгонкой ханжи и продает ее ратникам и хуторянам поблизости.

— И вполне может он этим споить мне людей, и какие же из них тогда часовые, ваше благородие? Как пьяного человека ставить на пост? Да он с пьяных глаз еще и проходящего человека какого убить может, тогда не разделаться!

Невысокий, с черной бородкой, южного обличья, Тахтаров добавлял, волнуясь:

— Зачем нам его прислали? Люди у нас ничем не болеют… А если заболеет кто случайно, сейчас мы его на дрезине или на поезде отправить можем, и прямо в Дружину, в околоток.

Ливенцев спросил:

— А отчего мне не доложил, когда я был на посту?

— Переказывал же я ему, чтоб это дело неподходящее оставить, он мне свое обещание сделал при всех, а чуть вы только проехали в город — опять за свое. Да еще говорит: «Что ты мне начальник, что ли? Я только в твоей землянке жительство имею, а что ты унтер, то и я унтер, — цена одна».

Этого Пароконного навязал на посты, «заботясь о здоровье нижних чинов», не кто иной, как зауряд-врач Адриянов, исполняющий пока обязанности старшего врача. Предстояло иметь дело со штабом дружины, и уже это одно было неприятно Ливенцеву, так как не хотелось говорить о ханже на постах с человеком, недавно похоронившим дочь.

Но Полетики, к счастью, совсем не было в дружине, а Гусликов сказал просто:

— Гоните его к черту с поста, и весь разговор! А здесь мы его под арест посадим… у себя, в карцер, на двадцать суток. Или можем и на гарнизонную отправить.

Это был первый случай за всю службу Ливенцева, когда приходилось ему прибегать к наказанию, однако немаловажным считалось и преступление — гнать спирт, да еще на постах. Покрывать Пароконного было нельзя, но его могли отдать и под суд и наказать серьезнее, чем карцером или гауптвахтой. Вообще это была неприятность, беспокоившая Ливенцева весь этот день.