Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

А на другой день на постах оказалось и, кроме Пароконного с его ханжой, кое-что новое.

На одном посту увидел Ливенцев бабу, хозяйственно чистившую картошку в котел для обеда: оказалось, приехала жена к одному ратнику, и бойкий унтер Вяхирев сказал, улыбаясь:

— Дозвольте доложить, я говорил, что это — непорядок, ну что же будешь делать, когда приехала? Гнать ее — этого приказа я тоже от вас не получал. А хлопцы какие, — конечно, всякого завидки берут, — хотят уж сюда тоже баб из деревни повыписывать. Вот и будет тогда, как в Юзовке, в казармах, шахтеры в одной комнате живут: на столе — муж с женой спят, под столом — муж с женой спят, а по бокам — холостые нахлебники.

Пришлось Ливенцеву объяснять, что землянки — все равно что караульные помещения при гарнизонной гауптвахте, и уж ни в коем случае нельзя в них жить бабам; что солдаты на караульной службе — совсем не артель плотников, и стряпух им никаких не полагается.

Но весна вообще брала свое. На другом посту ему передали письмо в запечатанном конверте, и хотя очень безграмотен был адрес, но письмо было на его имя и передано старшему поста одним из местных хуторских парней.

Ливенцев прочитал в нем:

«Ваш ополченец Мартыненков гуляет с барышней, которая занята мною, и ночным временем преследовал за мною с железными припасами, но то оказался не я, а Ванька Сивоконь. За сим остаюсь неизвестный вам Боровик Иван и буду жаловаться еще выше».

Пришлось посоветовать Мартыненкову с железными припасами за парнями не гоняться, так как железные припасы могут оказаться и у них.

Приехав с постов, откуда вывез он и фельдшера Пароконного с его аппаратом для ханжи, Ливенцев встретился с Елей Худолей совсем недалеко от дома Думитраки: она только что вышла из госпиталя.

И первое, что она сказала, очень ласково улыбнувшись, было:

— Вы меня ждали? Да? Как это мило!

Усталый от поездки, еще со стуком дрезиновых колес в ушах, он поднял было удивленно брови, но не решился ее, такую маленькую и радостную, обидеть правдой. Он улыбнулся тоже и ответил:

— Ждал или нет, но вот — встретились.

И она повторила:

— Вот встретились!.. А я с дежурства, и устала до чертиков!

Ему, который вчера весь день жалел почему-то эту странно-юную сестру, теперь приятно было видеть ее веселой, несмотря даже на усталость «до чертиков». Очень по-мальчишечьи ширились и искрились карие глаза, и грудь под кровавым крестом уже не казалась впалой, плечи не обвисали, — будто взбрызнуло ее сразу живой водой. Выходило так, что обрадовалась она ему, Ливенцеву, которого видела всего один раз. Но радовать людей иногда бывает приятно, если это не твои враги, и Ливенцев отозвался:

— Я тоже немного устал, а главное — хочу чаю.

— Но?.. Договаривайте же! «Но мне далеко идти домой, поэтому», — бойко подхватила она.

— Что именно «поэтому»?

— Поэтому вы можете пойти к нам, и мы вас, бедного, усталого прапора, напоим чаем!

— Гм… Вы, значит, живете здесь в своем семействе?

— Нет. Нисколько. Я тут одна… Но мы живем на одной квартире еще с одной сестрой из нашего госпиталя.

— Понимаю… А это далеко отсюда?

— Ну-у!.. Что же это вы так? Вот уж и далеко-о! — опечаленно протянула Еля. — Наверное, это гораздо ближе, чем до вас, потому что всего через четыре дома.

Ливенцев поглядел на дом Думитраки, очень заметный отсюда, и, чтобы видеть ее снова веселой, сказал:

— Если у вас в самом деле есть чай и даже — что уже более неожиданно — са-хар, то…

Еля по-детски коротко хлопнула в ладоши и засияла вновь, а когда пошли они рядом в сторону, противоположную от дома Думитраки, Ливенцев спросил:

— А этот полковник кто?.. Вот вы мне говорили вчера о своем отце и полковнике… Ревунове, кажется?

— Ревашове, — поправила она, чуть отвернув голову.

— Ах, Рева-шов… Это кто же? Командир того полка, где ваш папа врачом?

— О-он?.. Да, он командир полка был… А теперь я не знаю… теперь… он, может быть, уже командир бригады.

Говоря это, она вновь потускнела, и плечи ее обвисли, и Ливенцев почувствовал, что совсем не нужно было спрашивать ее о каком-то полковнике, что лучше бы было говорить о хорошей погоде, о дружной весне этого года, о том, что скоро будут лететь и курлыкать журавли. И вот-то они удивятся, бедные, всему тому, что делают теперь на земле люди! И, может быть, даже не один косяк их попадет под ночной обстрел… И вообще дикие звери и птицы — что они должны думать теперь о человеке?..

— Кончено! — говорят они. — Взбесились люди. Сошли с ума! Никакой временный госпиталь на Малой Офицерской улице в Севастополе им не поможет! Спасайся от них все, кто и как может, а их положение безнадежно! — так отвлекал Ливенцев Елю от вредных мыслей о каком-то неведомом ему Ревашове, и они дошли быстро до двухэтажного дома старой стройки, о котором сказала Еля: «Вот и наш дом».

В низковатой небольшой и довольно затхлой, плохо обставленной комнате, которую Еля называла столовой, потому что была у них с другою сестрою, Квецинской, еще одна комната — спальня, Ливенцев пил чай с дешевыми карамельками вместо сахара и слушал, как Квецинская, женщина уже лет под тридцать, с каштановыми волосами, подстриженными в кружок, в коричневой блузе, подпоясанной широким кожаным поясом, отчетливо ставя слова, говорила:

— Ведь наш госпиталь испытательный, вот к нам и посылают или таких, какие сами от службы хотят освободиться, или от которых желают освободиться.

— Кто же именно желает этого последнего? — не сразу понял Ливенцев.

— Как же кто именно? Ясно, что начальство! Кто аб-со-лют-но ни к черту не годится, а на службе между тем числится и жалованье получает, на черта он нужен?

Ливенцев отмечал, наблюдая и слушая ее, что она — женщина решительных суждений, размашистых движений и яростной походки, но вспомнил Миткалева и сказал:

— Да, алкоголики, например…

— Неисправимые алкоголики, которые все готовы лакать даже спирт из-под зародышей в музее, — зачем их держать на службе? Явный вред от них! А то бывают даже эпилептики, но скрывают… Или у него, например, грыжа, и ходит он — как через заборы все время лазает, а тоже туда же: слу-жить хочу отечеству!

— Вы, надеюсь, это только об офицерах говорите?

— Ну уж, разумеется, не о нижних чинах, которые членовредительством занимаются и сулему пьют, чтобы их отпустили.

— Маня — в офицерской палате, — скромно вставила Еля.

Она вообще держалась очень скромно при своей старшей подруге, которая собиралась уходить на службу в госпиталь, хотя и не отдохнула еще как следует от продолжительной поездки, приехав только в этот день утром.

— Проездила двенадцать дней, — рассказывала она, — сколько ночей не спала! Вы представьте: получаю телеграмму от брата, поручика: «Ранен, лежу в Варшаве». Взяла отпуск, тут же помчалась в Варшаву. Примчалась, ищу везде, бегаю высуня язык по всем лазаретам… Кое-как нашла след наконец, но только один след, а не брата: «Третьего дня отправлен в Двинск». Я немедленно в Двинск… В Двинске на вокзале телеграмма до востребования: «Отправлен Новгород». Я в Новгород тут же, без отдыха. А там уж по залу первого класса ходит почтальон железнодорожный: «Госпоже Квецинской телеграмма!» — «Мне, говорю, мне! Давай! Что там такое?» Читаю: «Отправлен Петроград». Я тут же в Петроград. Там его и нашла наконец, — слава богу, дальше не успели еще отправить. И представьте! — легко ранен в руку шрапнелью и контужен — вот так, правый бок… и только всего! А я-то что передумала за это время, потому что нигде не могла добиться, как ранен! Думала уж — без ног лежит, обрубок, а он легко! Даже досадно мне стало! Теперь посылают его в Крым, нашли неврастению… А я побыла у него всего один день — и назад… На двенадцатый день вернулась, хотя отпуск получила на три недели… Вот, вступаю в исполнение обязанностей.