Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

Рота шла к проволочной сети, показавшейся именно теперь, — хотя три дня уже была она перед глазами Ливенцева, — очень широкой почему-то и непреодолимой.

— Присмотритесь, есть ли проходы? — кричал, подскочив к нему, Ковалевский. — Я не вижу!

— И я не вижу! — крикнул ему Ливенцев, добросовестно проведя по всей проволоке ищущим взглядом.

— Нет?.. Нигде нет? — Лицо Ковалевского побледнело, побелели даже глаза; оно было почти безумное.

— Нигде не вижу проходов! — беспомощно правдиво повторил Ливенцев.

А между тем из каких-то там уцелевших в окопах австрийцев бойниц доносились сюда редкие, правда, ружейные выстрелы, слышные в промежутках между разрывами русских снарядов.

— Они живы? Они стреляют, вы слышите? — кричал Ковалевский и тут же метнулся к линии пулеметов, и оттуда донесся его покрывший гул разрывов голос:

— Пулеметам выпустить очередь по линии бойниц!

Нервно зататакали пулеметы. Кое-кто из назначенных Ливенцевым стрелков, больше наугад, чем целясь, — бойниц не было видно, — принялся выпускать медленно и деловито пулю за пулей.

Первые ряды первой роты были уже у проволоки, и вот — очень ярко вдруг вырвалось это оттуда — то же самое голубое лезвие шашки Ашлы раза четыре всплескивало вверх и падало вниз. Ливенцев догадался, что это он рубит проволоку у кольев… Но вот он вдруг как-то странно нагнулся направо, взбрыкнув левой ногой, и упал, вскочил было и упал снова, и несколько раз так с ним было, и Ливенцеву против его воли померещились при этом виденные когда-то в детстве петухи, которым у кухни кухарка Настасья рубила головы топором на полене, а они долго подскакивали безголовые и брызгали кругом на траву кровью.

И все стоявшие доверчиво с ножницами у проволоки вдруг упали, может быть по чьей-нибудь команде, — мысль отказывалась думать, что все они подстрелены так же, как несчастный Ашла.

— Ашла убит! Вы видели? — подскочил снова к Ливенцеву Ковалевский. — А они, мерзавцы, уверяли…

Ливенцев понимал, что «мерзавцы» — это артиллеристы.

Ковалевский кусал себе губы; лицо его перекосилось, когда он кричал Ливенцеву:

— Капитан Пигарев должен был идти со второй ротой, — где он? Вы видите? Убит?

У Ливенцева зрение было острее, — он присмотрелся. Он ответил неуверенно:

— Кажется, это Пигарева ведут двое…

— Ранен? Значит, ранен? Я тоже вижу: ранен!

— Все трое легли в яму… в воронку!

— Ранен? Кто же будет руководить атакой? Э-эх!.. Э-э-эх!.. Надо задержать четвертую! Не подготовлена атака!

И Ковалевский кинулся в блиндаж к телефону.

А Ливенцев увидел, как над жидкой ползучей цепью подходившей согнувшись, как бы на четвереньках, третьей роты лопнула шрапнель, — австрийская, с розовым дымом. Через несколько секунд другая, третья…

— Заградительный огонь это называется, — сказал опытный подпрапорщик Котылев своему ротному.

— Заградительный? Откуда?

— Оттуда, с дистанции…

— А что же наша артиллерия зевает?

— Наша все-таки кроет, — сказать нельзя… Если бы всегда так!

Ливенцев поглядел на Котылева, — у него был серьезный, как обычно, деловой вид, — только глаза шире и густые темные брови выше.

Вторая и третья роты ползли вперед небольшими кучками — по пять-шесть человек, и у проволоки шевелились лежачие.

Из блиндажа выбрался Ковалевский. Он был спокойней на вид. Ливенцев подошел к нему сказать о заградительном огне австрийцев.

— Сколько вы насчитали разрывов? — спросил Ковалевский очень живо.

— Семь… вот восьмой… девятый…

— Жидко… Но все-таки живы! Ведь наши все время бьют по гребню, и какой результат гнусный!.. А Пигарев жив и не ранен… Сейчас получил от него телефонограмму. Залег в воронке. Четвертую роту он догадался оставить в окопе первой… Потери большие, но режут проволоку… Может быть… Все зависит от артиллерии… Но ведь нет, — нет ни одного попадания против нашего фронта! Нет. Вы видите?

Действительно, снаряды рвались где-то сзади, левее, ближе к той стороне, откуда наступал невидный отсюда полк Дудникова. Получалось такое впечатление, будто артиллерия вся, сколько ее есть, работает на тот полк, а этот, полк Ковалевского, обрекает на расстрел у широчайшего поля проволоки.

И когда Ковалевский кинулся к наблюдателю, подпоручику Пискунову, сидевшему в окопе, Ливенцев его понял: он сделал бы то же самое на его месте. Он сделал это и теперь не из подражания, — подскочил к окопу вслед за командиром полка и увидел то, чего никак не ожидал увидеть: подпоручик Пискунов, скорчившись, лицом вниз, лежал на дне окопа.

— Что с ним такое? А? Разве к нам долетают пули? — кричал Ковалевский.

Пискунов не поднял головы.

— Разрыв сердца, что ли?

— Это они от испугу, ваше всокбродь, — объяснил один из связных.

— Ка-ак от испуга?.. А ну, вытащить его сюда, ко мне!.. Че-ерт! Что это такое?

Пискунова подняли двое, схватив его под мышки. Лицо его было в грязи, белые глаза едва ли что-нибудь видели ясно. Если бы его не поддерживали, он едва ли мог бы и стоять, — он обвисал как-то всем своим хлипким телом на руках двух крепких парней из десятой роты — Осмальчука и Швачки.

— Вы что это… поручик, а? — зыкнул на него Ковалевский.

Губы Пискунова шевельнулись беззвучно. Он что-то сказал, но совершенно ничего не было слышно из-за гула и треска разрывов.

А Ковалевский кричал уже не ему, а одному из своих связистов:

— В око-оп его!.. И если он опустит голову ниже бруствера, бей его по голове прикладом!

Пискунова увели, а Ковалевский кричал уже Ливенцеву:

— Вот какого наблюдателя нам дали, сукины дети!

И потом тут же тому связному, который стоял в окопе рядом с Пискуновым:

— Передай на его батарею, что ни одного разрыва против нас нет… что я спрашиваю, куда они стреляют? Если в небо, то для нас это не нужно, скажи!

И вдруг он повернулся к Ливенцеву снова:

— А наши отстреливаются там, не видите?

Трудно было бы различить в сплошном орудийном реве примешанные к нему слабые выстрелы из винтовок на слух, — это можно бы было определить, только внимательно присмотревшись. Ливенцеву показалось, что кое-где иногда стреляли, — по бойницам очевидно, больше не по чем было стрелять, — но стреляли из задних кучек.

— А передние ряды? Я не вижу, чтобы отстреливались передние! — кричал Ковалевский.

— И я их не вижу! — кричал ему Ливенцев.

— Но ведь это же черт знает что! Я передал в штаб полка, что проволоку режут, а они, может быть, только лежат под проволокой, а? Где поручик Одинец, — не различаете?

Видны были только все одинаковые, желтошинельные, маленькие, слабо копошащиеся местами, а местами совсем неподвижные; как можно было различить среди них поручика Одинца?

— Если он убит или тяжело ранен… а?.. А у Пигарева какой может быть кругозор в его яме?