Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Да, вот еще и это, а как же? Недоразумение у Дитерихса, то есть у Иванова с Щербачевым и Головиным, — отозвался он очень живо. — Я не докладывал его величеству, — думал, что надо бы проверить сначала, — однако Щербачев не из таких, чтобы ложные сочинять доносы! Подкладка, разумеется, была серьезная. Нужно сделать из его донесении краткую сводочку, и я доложу его величеству.

Пустовойтенко понимающе наклонил голову, Алексеев же продолжал, повышая голос:

— Я не имею права не докладывать о таких серьезных вещах, как сознательная задержка снарядов перед наступлением или сознательная, конечно, тоже подача их черт знает куда, только не туда, где они нужны до зарезу. А эта возмутительная история с восемьдесят второй дивизией пехотной? Почему Иванов приказал ее снять с фронта? Дивизия стояла и все знала, что делается на фронте, и вот… И вот ее уводят в тыл, как раз когда приходит седьмая армия! Она и передать ничего не успела, ее в спешном порядке отводят, и седьмая армия остается без глаз в совершенно новом для нее месте и, естественно, путается в ориентировке, — одну высоту принимает за другую, тыкается туда и сюда, как слепой щенок. Да ведь это что же такое? Вторая маньчжурская кампания! Там все китайские деревни были «Путунда», то есть «не понимаю», а здесь не разобрались как следует в местности и запретили даже разведки делать перед атакой: пришли, — вали сразу в атаку! Первоклассно укрепленные позиции хотели взять без артиллерийского обстрела, — каковы Иванов с Дитерихсом? Из штаба Иванова назначается день атаки, несмотря на то, что на фронте совсем не готовы. Нет, я не имею даже и права не доложить этого государю! Мы так трудились тут, чтобы для этой операции фронт наш не имел ни в чем недостатка, мы, можно сказать, из кожи лезли, чтобы собрать туда все, что могли, и стараниями Иванова все было сведено на нет.

— Если даже виновата тут была просто усталость со стороны Иванова, о чем он и заявлял государю, — подсказал своему начальнику еще один довод Пустовойтенко, — то ведь быть начальником штаба в ставке разве легче, чем быть главкоюзом?

— Вот именно, вот именно, да, — подхватил Алексеев. — Государь при мне спрашивал его, не устал ли он, и он при мне ответил: «Очень устал, ваше величество!..» Он добавил, разумеется, что полагается: что рад служить на пользу отечеству, но от подобных операций, как им проведенная, отечеству огромный вред, вот что! Подобные операции способны только поднять дух австрийцев, а нашу армию деморализуют, вот что. У нашей армии может получиться прочное убеждение, что позиции противника совершенно неприступны, если мы, даже имея тяжелые дивизионы, ничего не могли с ними сделать! Мы не имеем права на такие жалкие результаты наступлений, как проведенное Ивановым… Удачей, какую мы ожидали, мы могли бы приобрести в союзники Румынию, — как бы она там ни была ничтожна по своим военным силам, а теперь мы ее можем толкнуть в сторону Германии… Вот что сделал Иванов со своим штабом!

— Крестный папаша наследника, — чуть усмехнулся Пустовойтенко. — Этого качества вполне достаточно, чтобы его оправдали в Царском Селе. И Распутин за него горой стоит!

— Вы думаете, что все дело в Распутине?

— Думаю, что все в Распутине, которого вы сюда, в ставку, не желаете впускать, — улыбнулся Пустовойтенко.

— Ну что вы тоже! Разве я — хозяин ставки? Если он приедет вместе с государем, то как же я могу его не впустить? С собакой приедет царь, — собака вместе с ним войдет, с Распутиным — Распутин войдет. А мне лично он, конечно, так же здесь нужен, как и вам. Так я и сказал императрице на ее запрос об этом мерзавце. Если хочет познакомиться с фронтом, — пусть специально для него устраивают маневры с соблюдением всех особенностей современного боя, даже, если хотят, с убитыми и ранеными для большей наглядности, — это меня не касается, поскольку я — не военный министр, а в ставке ему нечего делать.

Напоминание о Распутине всегда вызывало в Алексееве чувство не только возмущения, но и ошарашенности. Все, чем он был занят в ставке, вращалось в рамках строгих логических понятий, — стратегия основана на трезвой логике, не допускающей никаких случайностей и чудес. Но чуть только дело касалось его бесед с царем, он видел, что логика тут понемногу сдает уже свои позиции чему-то другому, ей чуждому. Однако в царе он видел все-таки военного, хотя бы всего только бывшего батальонного командира лейб-гвардии Преображенского полка, так и не сумевшего подняться в своем кругозоре выше этого невысокого поста. Однажды царь спросил его даже, на сколько верст и под каким углом стреляют немецкие сорокадвухсантиметровые пушки. Это все-таки указывало на некоторый интерес к чисто военным вопросам.

Но Распутин, за одну мысль о разоблачении которого совсем недавно еще, как он знал, слетел с места товарища министра внутренних дел бывший шеф корпуса жандармов, генерал Джунковский, приезжавший в ставку выпрашивать себе должность хотя бы командира бригады, — Распутин был совершенно вне его логики.

Отсюда-то и приходила ошарашенность, пришла она и теперь, и Алексеев только покраснел так, что круглая бородавка под его правым глазом стала совсем багровой, и закончил разговор, сильно понизив голос:

— Знаете ли что, Михаил Саввич, — пусть назначают на ваше место Дитерихса, на мое — Иванова, все равно. Выиграть эту войну мы ни в коем случае не можем. А что мы идем к грандиознейшей внутренней катастрофе, — это ясно. И дай бог нам с вами в ней уцелеть!

По жалобе Баснина на Ковалевского, осмелившегося усомниться в наличии умственных способностей у генерала, другой генерал — Истопин — приказал третьему генералу, командиру бригады Лоскутову, произвести дознание.

Лоскутов прислал Ковалевскому в Коссув бумажку с требованием явиться к нему в соседнее село, где стояла в резерве его бригада, и дать свое показание.

Ковалевский сказал своему адъютанту:

— По-видимому, Иван Алексеич, и вы, как свидетель, понадобитесь там, у этого следователя по особо важным делам, потому что Баснин говорил с вами. Придется нам поехать с вами вместе. Ничего, что ж, — проедемся. Погода неплохая, — не вредно проехаться.

Говоря это, он улыбался с виду беспечно, и Ване подумалось даже, что он шутит; но он приказал оседлать вместе со своим Мазепой и его Весталку.

Как добродушны бывают огромные сенбернары, окруженные обыкновенными, хотя и голосистыми, дворняжками, так, по существу своей натуры, был добродушен и Ваня Сыромолотов, физически очень сильный человек. Ковалевский был прав, конечно, когда говорил, что адъютант боевого полка должен обладать воловьими нервами и безупречным здоровьем, что слабые совсем не годятся на эту должность. Ваня был нетороплив в работе, но работать он мог по двадцать часов в сутки, иногда и больше. Он, правда, медленно разбирался во всем новом, что на него сваливалось каждый день, но, разобравшись, действовал неуклонно и точно, применяя тут свои навыки при работах над сложным рисунком.