Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

Когда он сказал об этом Голубинскому, у того, всегда такого уравновешенно спокойного, дрогнули губы и очень уширились, как от испуга, глаза. Он бормотал ошеломленно:

— Что вы, послушайте, — если вы не шутите. А как же наша коксостанция без вас? Нет, это совершенно невозможная вещь. Вы, такой инициативный человек, и вдруг… Нет, мы постараемся вас удержать, иначе как же?

И все-таки Леня решил уехать.

Перед отъездом он понял, что значил старый Петербург для его отца. Он видел, что отец сразу как-то помолодел и налился прежней энергией, какую замечал у него Леня только лет пятнадцать назад. Ему казалось даже, что отец сейчас же собрался бы и поехал вместе с ним, если бы появилась для этого какая-нибудь возможность. С какою нежной любовью и как обстоятельно говорил отец об Академии художеств, о Васильевском острове, на котором прожил во времена своего студенчества несколько лет, об Эрмитаже и других картинохранилищах, о сфинксах, лежащих у входа в Академию, и бронзовых конях Клодта на Аничковом мосту, об адмиралтейском шпиле и ростральных колоннах, о Неве с ее подъемным мостом, о Фонтанке, о Невском проспекте, который был чудеснейшей из всех улиц всех городов старой России, о выставках художников, о Чистякове, Репине, Шишкине, Куинджи… Это был совершенно неиссякаемый поток воспоминаний, притом таких улыбчиво тонких и трогательно нежных.

— Ну-у? Михай-ло, ты кончил? — несколько раз спрашивала его очень строго жена, теребя себя за мочки ушей.

Но он только отмахивался от нее:

— Обождите, мадам, — и продолжал говорить, вдохновенно сверкая очками.

Множество поручений надавал он Лене потом, все прося их записать, чтобы не забыть. Ему хотелось узнать, кто из знакомых художников остался в живых и живет теперь в Ленинграде, что они пишут теперь и где выставляются, и покупает ли кто-нибудь их картины, а если покупает, то сколько платят и за холсты каких именно размеров; продаются ли в Ленинграде масляные краски нашего изготовления, и хороши ли они, и сколько стоит, например, двойной тюбик белил, только цинковых, а не свинцовых; и не выходит ли там какой-нибудь журнал по вопросам живописи, неизвестный пока здесь, в провинции… Поручений было очень много.

— Михайло, замолчи! — кричала на отца мать, но он выставлял в ее сторону руку, говоря:

— Обождите, мадам, — и продолжал.

В конце февраля бледно-голубым, прозрачным, слегка морозный днем Леня умчался в Ленинград.

Лапин и Голубинский сидели в своем кабинете и рылись в бумагах, подготовляя отчетного характера книгу о «трудах научно-исследовательской кафедры металлургии и горючих материалов», когда вошла в кабинет Таня Толмачева и остановилась у порога, оглядывая обоих исподлобья.

Откинув голову, несколько моментов разглядывал недоуменно Лапин эту невысокую, яркочерноглазую девочку лет четырнадцати на вид и спросил, наконец, по-своему высокомерно и с расстановкой:

— Ва-а-ам что угодно, да?

Таня сразу узнала по описаниям той, кто ее направил сюда, что это и есть профессор Лапин, и ответила тихо:

— Мне сказали… что у вас тут есть работа для химички… на коксовой…

Она забыла, что именно коксовое, но ей подсказал Голубинский, весьма внимательно на нее глядевший:

— На коксовой станции? Да, есть работа.

— А-а-а, — лаборантку, да? Лаборантку мы могли бы взять, да-а. Но вы-ы-ы… вы нам зачем же, помилуйте? — удивленно посмотрел на нее Лапин.

А Голубинский спросил, прищурясь:

— Ведь вы сказали: для химички?.. Для химички действительно есть работа… А вы разве учились где-нибудь химии?

— Я?.. Я окончила после семилетки техникум… Потом работала на газовом заводе, — так же тихо и так же глядя исподлобья, проговорила Таня.

— Вы-ы?.. Что это такое? Фан-та-сма-гория?.. Посмотрите на нее, Аркадий Павлович… Ра-бо-тала будто бы еще и на за-во-о-де, да… Когда же вы все это успели, да? Вам сколько лет, да?

— Мне девятнадцать… почти…

— Ва-ам? Де-вят-над-цать?.. Нет-с. Вам четырнадцать! Вы нас не надуете, нет, — почему-то повеселел Лапин. — Правда, Аркадий Павлович, а? Ей четырнадцать, а она… да. Она что-то такое вы-ду-мы-вает тут, когда нам некогда, да.

Он даже улыбнулся, этот шумоватый старик, с бородою отнюдь не короткой и не то чтобы седой, густою и подстриженной прямоугольником.

— Нет, мне девятнадцать, — уже громче, но не обиженно отозвалась Таня.

Тогда Лапин, кашлянув коротко, крикнул ей:

— Садитесь.

Таня поглядела на Голубинского, ища у него объяснения этому неожиданному командному крику, но Лапин вторично крикнул еще громче:

— Садитесь же! — и добавил тише: — Если вам девятнадцать лет, да, — то садитесь.

Таня тут же села на стул, а Лапин сказал Голубинскому:

— Займитесь ею, Аркадий Павлович. Займитесь, да… а я тут вот… подберу пока, что нам будет нужно.

И он начал так усердно шелестеть бумагами и перешвыривать их на широком столе, как будто и в самом деле был немилосердно занят.

Голубинский же склонил голову набок, склонил ее еще ниже, наконец уронил ее совсем, потом бодро подбросил и заговорил (так он всегда начинал говорить с кафедры, и это стало его привычкой):

— Вы сказали, что окончили химический техникум. Я вас не спрашиваю, где, какой именно; я вам верю, конечно… Вы сказали, что работали на газовом заводе, — хорошо, я вам верю и в этом… Но вы имеете ли понятие о том, что у нас за работа на коксовой станции?

— Нет… Представляю, но не совсем ясно.

— Вот видите. А у нас ведь работа трудная.

— Да, да-а. Да-аа… Трудная, да, — живо вмешался Лапин, не отрывая глаз от своих бумаг. — У нас трудная… Очень, да… И даже, да-аже нужна там большая физическая сила, фи-зи-чес-кая, да… А то до вас вот являлись к нам сюда, да… молодые люди, двое… Они, видите ли, и там работали, и там работали, и здесь работали, — во-об-ще-е про-яв-ляли большую резвость ног… Ног, да… Гм… Да, у вас есть какие-нибудь вообще-е физические силы, да? — сам себя перебил Лапин.

— Есть, — слегка улыбнулась Таня, но, ссутулившись, незаметно как-то для себя самой, поднялась со стула.

— А то ведь та-ам, там, на коксовой станции, надо… переставлять аппараты иногда, да, аппараты… А они ведь тяжелые, да… Вы что, — сели вы или еще стоите все?

— Села, — поспешила и ответить и сесть снова Таня.

— Займитесь ею, Аркадий Павлович, да, — кротко сказал Лапин.

Голубинский, разглядывавший Таню внимательным взглядом ученого, привыкшего делать точные выводы из своих наблюдений, заговорил снова, трижды роняя голову, прежде чем ее подбросить:

— Если поступите к нам лаборанткой, то, предупреждаю вас, там будут под вашим началом двое молодых людей, — так лет по тридцати, — и вам надо быть с ними построже. Это некто Черныш, — он то-оже как бы лаборант, но больше в его обязанности входит уборка помещения, и Студнев — механик… Так что вот вам с ними сразу надо взять начальственный тон, а то они вас и слушаться не будут, — и что же тогда будет твориться на станции?