Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

Что-то было неприятное в том, как она говорила это. Леня хотел объяснить себе самому, что именно, но не мог; однако отчужденность взъерошивалась и росла с каждым ее словом, в парке даже сильнее, чем там, на Проспекте. И, чтобы свести разговор на что-нибудь еще, он спросил:

— А твоя мать к кому же ушла, вот ты говорила недавно…

— Мать? А-а… это ее давнишний обожатель, конечно… Ведь моя мама красивая женщина была в молодости, а волосы у нее и сейчас такие же, как у меня… Конечно, у нее были романы… тем более что отец ведь был часто в разъездах, — общительно ответила Лиза, и Леня повторил почти то же, как будто про себя, вполголоса:

— Да, конечно… Раз красивая женщина, то у нее должны быть романы.

Потом ему захотелось посвистать вполсвиста, как он свистал иногда, задумавшись над решением той или иной задачи, но свистать здесь, в толпе, было не совсем удобно, и он только начал внимательнее вглядываться во все встречные лица. И вдруг увидел два лица, очень знакомых: Карабашев шел под руку с Конобеевой. И если Конобеева только приветствовала их, улыбаясь, перебором коротеньких красненьких пальцев поднятой левой руки, то Карабашев крикнул Лене:

— Стой, Ленька! Тебе привет от Шамова! И еще кое-что… Сейчас скажу.

Леня остановился. Они сошлись все четверо. Шамов уже с неделю как уехал на практику в Донбасс, но Лене почему-то неприятно было, что прислал он первое письмо не ему, а Карабашеву. Карабашев же говорил оживленно:

— Понимаешь, какая штука. Там, в Горловке, у немецких инженеров на строительстве оказался аппарат Копперса, — ну, словом, той фирмы, какая у нас коксохимические заводы кое-где строит, — и понимаешь, будто бы отлично делает пробы углей на коксуемость. И просто, и быстро, и, главное, вполне правильно… Так что, выходит, немцы решили задачу кокса.

— Для всяких наших углей?.. И для всякой нашей шихты?.. Что-то очень странно… Откуда взялся такой аппарат?

— Не знаю, откуда взялся, а только есть. Факт.

— Я вижу, тебе это неприятно, а? Подрывает всю нашу работу на станции? — лукаво спросила Конобеева.

— Нет, почему же подрывает? У нас много работы и без этого, — сказал Леня. — Только… во всяком случае надо бы посмотреть, что это за аппарат… Чертеж прислал?

— Никакого.

— Почему? Значит, секрет немцев?.. Может быть, принципы, на каких основано…

— Никаких. Ничего больше… Только то, что я тебе сказал… И привет, конечно… Ну, мы пошли.

И оба они тут же пропали в толпе, а Леня смотрел на Ключареву так пристально, что она вскрикнула:

— Что с тобой?.. Леня! У тебя глаза стали совсем как у Близнюка.

— Ду-рак, — сказал в ответ Леня. — Почему же он не прислал чертежа?

— Может быть, пришлет тебе, чего же ты волнуешься? — принялась успокаивать его Лиза. — Карабашеву, конечно, не прислал, зачем ему? А тебе пришлет… Вот ты увидишь.

А Леня, не вслушиваясь в то, что она говорила, бормотал:

— Ну, вот видишь… Значит, загадка кокса решена немцами… И я уверен, что физическим методом, а не химическим… Потому-то Шамов и не прислал чертежа… И мне он ничего не пришлет, я знаю… Не пришлет.

Лиза видела, что он точно пришиблен сверху этим аппаратом: не удалось ему, удалось Копперсу. Она окинула глазами ближайшие скамейки и сказала как могла радостно:

— Вот есть! Есть два места свободных. Пойдем сядем.

И потянула его за рукав; он покорно пошел и сел, причем она просила кого-то подвинуться, хотя во всякое другое время сделал бы это он.

— А может быть, Шамов просто пошутил в письме, а? Или Карабашев сговорился с Конобеевой пошутить над тобой. Что-то я заметила по ее глазам, что…

— Хорошо… Все равно… Оставь об этом, — перебил Лизу Леня и так поморщился, что та сразу перестала его утешать и спросила о длиннохвостых небольших синеголовых белых птичках, стайкой осыпавших дерево над ними:

— Это какие такие нарядные, — посмотри.

Леня чуть глянул на них искоса, отвернулся и только немного спустя ответил:

— Синицы-московки.

Но там, куда он отвернулся, на соседней скамейке сидела нарядная и красивая молодая женщина, и с нею двое: помоложе — в клетчатой толстой кепке, и постарше — в черной шляпе и пенсне.

Леня смотрел в ту сторону упорно. Он не только видел эту женщину, сидевшую очень прямо, откинувшись на спинку скамейки, между этими двумя, которые к ней наклонились и слева и справа, — он видел больше. О чем они говорили, не было слышно за гулом мимо идущей плотной толпы, но она слушала обоих как-то очень спокойно, медленно переводя глаза, большие, с длинными черными ресницами, от одного на другого. И лицо у нее было большое, белое и тоже очень спокойное. На голове — светло-коричневая фетровая шляпка в виде шлема; заметна была на отворотах лайковых коричневых перчаток красная фланелевая подкладка; и воротник ее палью был какого-то длинного, пушистого, но отнюдь не кроличьего меха.

Это было, может быть, и странно, но Леня смотрел на нее неотрывно, прочерчивая в воображении около нее тот самый таинственный аппарат, о котором только что услышал.

Он отлично знал, что аппарат этот ни в коем случае не может быть стеклянным, что это отнюдь не соединение реторт и колб, что он, конечно, плотен и не прозрачен, и в то же время именно прозрачными стеклянными стенками он как-то рисовался весь там, на соседней скамейке, около этого красивого, спокойного женского лица.

В мозгу Лени кипела лихорадочная работа: ведь он сколько времени уже думал сам о каком-то подобном аппарате, отнюдь не стеклянном, конечно, и в то же время вот теперь стеклянные, — потому что прозрачные — плоскости располагались то в виде куба, то в виде призмы с шестью, восемью, десятью гранями, но в середине их неизменно вписано было это спокойное и прекрасное женское лицо.

Счищенный с аллеи снег лежал грязноватым, но мирным, будничным сугробом за спинкой зеленой скамейки, на которую оперлась она таким здоровым и спокойным за свое здоровье телом. Синицы-московки, очень заметные на темных, влажных ветках и явно обрадованные теплом среди зимы, оживленно показывали свои акробатические штуки как раз невысоко над ее головой. И вот уже Лене представилось все это: и уголок парка, и синицы-московки, и рыжеватый снег, и темные, влажные ветки деревьев, и зеленая скамейка, и индигово-синяя, неразборчивая в линиях и пятнах толпа в движении, и совершенно спокойная — она, вот эта женщина, с большим прекрасным лицом, — в продолговатой четырехугольной раме, как картина, сделанная темперой — красками, которые не жухнут, не меняются, не поддаются времени.

Такое забытье, — а это было действительно какое-то забытье, погруженность, отсутствие, — продолжалось несколько минут, и в это время говорила что-то около, рядом с ним, Лиза, но он не вслушивался и ничего не слышал.