Василь Земляк - Зеленые млыны

— А что там, опять какая нибудь опечатка? — спросил Лукьян.

— Есть, лихоманка ее возьми! — Явтушок даже вспотел, подал газету, Лукьян пощупал в карманах калифе — очков там не было, и он пошел за ними в хату. Через минуту вернулся уже в них.

— На какой странице? Дались они вам, опечатки эти.

— На первой, на первой. Да тут даже и не читать, посмотреть только. На вот эту фотографию.

— Ну, ну, вижу… «Ударники «Кочегарки»… — И Лукьян запнулся. У Явтушка так и стрельнуло в пятках. Вот сейчас Лукьян начнет изворачиваться, открещиваться, отрекаться от родного брата. Но нет, хмыкнул, поднял глаза на Явтушка, посмотрел внимательно внимательно. — Данько… Ну и что?

— Вот и я то же говорю. А Прися — нет и нет!

— Подите, скажите ей, что это он. Как он тут? Го лота…

— Ага, Иван Голота. — Явтушок увял. — Мы тут думали, что он подался к империалистам. А он видишь где? На «Кочегарке». Возле самого Никиты Изотова. Вот тебе и Голота!.. А ты у нас настоящий председатель. Честный…

— В чем же моя честность?

— А в том, что признал брата… Не отрекся. Не отшатнулся.

— Так ведь брат. Родная кровь… В счастье — брат, и в горе — брат.

— Сохрани себе эту газетку. Мне она ни к чему… И Явтушок ушел.

К себе он вернулся с таким чувством, словно очистил душу от скверны, потирал руки, заглянул в печь, откуда пахло перловой кашей и поджаренным на постном масле луком.

— Ну, что?

— Признал..

— Признал? — Прися как будто даже забеспокоилась.

— А куда ж ему, бедолаге, деваться, когда там уши торчат, как у краденого коня. Прямо за руку поймал конокрада. И где? На «Кочегарке»!

— Конокрад, конокрад, а видишь — выбился в люди. Уголь дорогой, не больно то и купишь, видать, денежки там славно гребет. На той «Кочегарке».

— Пусть его! И мы еще выбьемся. Вот только ребята подрастут. Всех на «Кочегарку»! Всех подряд к Никите Изотову! Нечего тут прозябать в Вавилоне. Эй, гвардия! Подъем! Завтракать пора.

Во всех закутках хаты, где только что царил крепкий сон, началась возня: на кровати, на нарах возле печи, на самой печи. Что, что, а сбор к завтраку не про; зеваку. Отец, на которого, как на чудотворную икону, сразу воззрится столько дивных глаз: и черных как смола — прямо дух замирает от одного взгляда, — и серых, насмешливых, со сдержанным предостережением отцу, и трогательно голубых, по детски доверчивых, и еще каких то неясных, как на. иконе, — такси отец должен чувствовать себя счастливым. Но сейчас его почему то интересовали уши, а не глаза этих будущих героев «Кочегарки». Нет, ни у одного нету таких ушей, как у Данька, и это порадовало отца.

— Аи, молодцы! Аи, молодцы! Если б еще и работали так… — Он в это время как раз доставал с полки над посудным шкафом хлеб, вчера там было семь буханок, а сейчас всего пять. Тоже «кочегарка», подумал Явтушок, стараясь резать хлеб ровненькими одинаковыми ломтиками, чтоб за столом все было по справедливости. Все уже уселись вокруг чугуна с кашей, и тут Прися, которая всегда пристраивается стоя к мужниной миске, напомнила о газете:

— А на что она тебе? — вспыхнул Явтушок.

— Да им хотела показать, узнают ли…

— Кого, мама, кого?..

— Одного там… Вавилонского…

— Покажите! Покажите!

— Ешьте! — заорал на всех Явтушок, неся ложку ко рту, но так и не донес ее: взор его ненароком упал на ушки, светившиеся у окна, — остренькие, настороженные, расширяющиеся книзу, правда, еще маленькие, но у Явтушка хватило фантазии мысленно увеличить их в несколько раз и сравнить с теми, которые так поразили его в газете. Ушки принадлежали Ананьке, среднему, самому красивому, отцовскому любимцу. Явтушок донес ложку до рта, пожевал и как накинется на Присю:

— Тут люди или лошади?

— А что, что? — Опять перловка недоварена! — Он шмякнул ложкой об стол, встал и выбежал из хаты.

Ананько побежал за ним: «Папа! Папа!» Да где там! Вернувшись, мальчик чуть не заплакал:

— Голодный ушел…

— Не горюй об нем. У него там примус. Стащит в курятнике яйца, пожарит яичницу… Чаек заварит на малине… А что, перловка и в самом деле недоварена?

— Нет, мама, перловка как перловка… — Я люблю потверже.

— И я… — отозвался самый младший, Санько.

— Тебя не спрашивают, — оборвал его Ананько. — Тоже разбирается… — И он шмякнул ложкой по столу, точь в точь как отец, и тоже вышел из хаты.

Его звали, но ведь этот гордец, если разозлится, может полдня просидеть в бурьяне и не откликнется. До сих пор отец только его, одного из всех, брал с собой в ночное. Ананько очень гордился этим, у него было несколько своих трехлеток, которых он объезжал, а больше всего любил он сидеть у ночных костров и слушать рассказы конюхов о Вавилоне. А тут отец перестал его брать, и Ананько вскакивал по ночам, плакал, будил остальных. «Это ты, Ананько? — окликала его мать с топчана под ходиками. — Успокойся, глупенький. Сколько еще тех ночей впереди. Обойдется. У нашего папки все обходится понемногу…» А ночи сухие, певучие, лун ные, ну, просто хоть вставай и сам выходи в ночное. Тут одна беда, а там, у трехлеток, — другая: куда запропастился их крылатый всадник?..

Как тяжко искать брата, когда хочется, чтобы, кроме тебя, его никто больше не нашел! Лукьян вырвался из дому только на денек, чтобы ни в Вавилоне, ни в Глинске не заметили его отсутствия, но прошло трое суток, пока он добрался сюда, в Горловку. В Долинской сел не на тот поезд, очутился в Кривом Роге, а уж оттуда двое суток добирался сюда, испытав все невзгоды заблудившегося пассажира. Самое страшное, что на всех станциях почти безошибочно угадывают, что он, вавилонянин, пустился в путешествие тайком и чинят ему такие препятствия, каких на тех же станциях и в тех же поездах, где побывал в эти дни он, не чинили ни одному пассажиру. В конце концов дошло до того, что какая то тетенька, с которой он ехал в од ном купе, обозвала его неотесанным только за то, что он утерся ее полотенцем, приняв, естественно, его за казенное. А он тут только вспомнил, что Даринка дала ему в дорогу отличное полотенце, чуть ли не мамин еще рушник. Он достал его из корзинки и показал разгне ванной даме, чем вызвал у нее новый взрыв возмущения.

О господи, как же тяжко ехать к родному брату, когда приходится таить это от всех окружающих! Каждый рассказывает, куда едет, к кому или по какому делу, каждый радуется новой станции, а ты сидишь, молчишь, разве что вздохнешь поглубже. И хотя в это время твой брат добывает уголь под землей для всех этих пассажиров, ты не можешь даже похвастаться, ибо не уверен, что это и в самом деле так, — а вдруг тот же Явтушок давно уж разоблачил его. На это весьма и весьма похоже, поскольку после того утра Явтух больше не вспоминал о Даньке.