Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Известие о том, что едет Аджентай, застигло удэ в самую горячую пору рыбной ловли. Только немногие успели бросить свои шалаши, погрузить на баты имущество и бежать в верховья, в глухие, запутанные протоки.

Ируха и отец его Бянка, вернувшись с полными оморочками давы в свой шалаш на косе, сразу увидели, что пришло несчастье. Чужие лодки стояли у косы, чужие люди бродили возле шалаша.

Аджентай, как только подъехали охотники, сердито закричал:

— Ну! Долго мне вас ждать?!

Прошел в шалаш. Солдаты с палками стали у входа.

Аджентай ни о чем не спрашивал. Он перевернул в шалаше все, обыскал всех и на груди у Люнголи нашел десять соболиных шкурок. Ируха понял: жена хотела спасти достояние семьи, но не успела убежать. Глаза Аджентая сверкнули, ударом кулака он выбросил молодую женщину из шалаша, ее подхватили солдаты, растянули на песке, взмахнули палками…

— Не смотри, не смотри! — приказывал Бянка сыну, но Ируха смотрел, задыхаясь от страха и гнева.

Вечером Аджентай отправился дальше. Люнголи лежала в шалаше. Мать — анинга — обкладывала тело избитой травами, приговаривая, успокаивая:

— Еще не то бывает, еще не то бывает!

Бянка сидел у огня и думал. Чем он теперь будет расплачиваться с Лэем? Вначале ласковый и обходительный, Лэй теперь был суровее Аджентая. Все ему были должны. Добывали соболей, лис, енотовидных собак, белок и никак не могли покрыть долга.

Бянка курил трубку, тяжело вздыхал и смотрел, как выходит дым в отверстие вверху шалаша.

Купец обманывает. Но нет сил доказать обман. И все меньше дает Лэй товаров, и все больше кричит и требует шкурок. И весна уже не в радость, и зимняя охота не в радость.

На соседней косе бьет даву Бимули. В позапрошлом году, когда он рассчитывался с Лэем, Ируха приехал к нему.

Бимули, горячий человек, кричал Лэю:

— Не может быть!.. Я столько шкурок тебе уплатил — и все должен?

На купца, на хозяина кричал!

Но Лэй не рассердился, покачал головой и сказал добродушно:

— Какой сердитый… Все недоволен! А я привез тебе подарок. Ты куришь табак! Табак — это тьфу! Вот этого покури. Люди думают: что такое счастье? Я тебе скажу: ты узнаешь счастье, когда выкуришь эту трубку.

Он достал из мешка две коробочки. В одной лежала лампочка, трубка, толстая игла, во второй порошок, напоминавший толченую сосновую смолу.

— Вот как надо курить…

Лэй набил трубку порошком, прилег на шкуру и стал греть трубку над лампочкой. Потом передал трубку Бимули.

— Счастливые люди не сердятся… попробуешь счастья — сердиться перестанешь!

Бимули попробовал. Зимой на охоте Ируха встретил его и с трудом узнал «счастливого» человека. Лицо его почернело и вздулось, он быстро уставал и, найдя след ходового соболя, не преследовал зверька. С собой он имел порошок, лампочку; дважды в день, наломав сосновых лап, устраивался под деревом и забывал все на свете.

Бимули не брал у Лэя ни муки, ни крупы, ни чего-либо иного, нужного для хозяйства, — только таинственный порошок счастья — опий. Он больше не сердился на Лэя, он стоял перед ним на коленях и молил дать покурить. Когда в оплату за опий у него не хватило шкурок, он заплатил женой.

Хорошая у него была жена, сестра Люнголи, такая же ловкая, быстрая, веселая. Лэй перепродал ее на другую реку.

В шалашах рассуждали: должно быть, очень большое счастье опий, если Бимули теперь ничего не надо, кроме опия. И многие из любопытства и зависти просили у Лэя хоть немного этого счастья. Однако Лэй давал не всем, а только тем, кто сердился и спрашивал: «Как это так: все таскаю шкурки, все таскаю — и все тебе должен?!»

Ируха не кричал и не спорил — ведь он был родственником Лэя, его сестра уже родила Лэю двух сыновей. Как-никак один побольше, другой поменьше…

Он молча выслушивал все возрастающий счет долга и, только уходя, спрашивал:

— Сколько надо шкурок, чтобы рассчитаться с тобой?

— Иди, иди, охоться, на будущий год рассчитаешься!

.. Через месяц после посещения Аджентая Лэй рано утром высадился на косе.

Встретили его молчаливо. Люнголи, делавшая возле шалаша чумашки, скрылась в чаще.

Когда Лэй вынул банчок спирта, у Бянки не хватило духу сказать: «У нас нет ни одной шкурки!»

Выпил и попросил еще. И анинга — мать — выпила. Ируха тоже не отказался.

А потом началось нехорошее.

— Зачем вы ему отдали? — сердился Лэй. — Я ваш хозяин.

— У него солдаты.

Бянка вскочил и рассказывал, как солдаты били Люнголи. На Лэя рассказ не произвел никакого впечатления.

— Я вам не дам ни крупы, ни пороху. Столько лет давал, а вы оставили меня в дураках! Аджентаю поклонились!

— Как это ты не дашь ни пороху, ни пуль? — изумился Ируха. — Мы пропадем с голоду!

— Пропадайте! Вы мне должны пятьсот шкурок.

— Мы должны, а ты ничего не должен? Ты еще за сестру не уплатил.

— За долг пошла!

Лэй сидел перед костром. Сказал несколько слов Ло Юню, тот сделал шаг, схватил в углу два копья и протянул Лэю.

— Копья беру, — сказал Лэй. — Мои копья, я продавал, а шкурок за них не получил. И котел беру.

Толкнул ногой котел. Котел перевернулся, джакта пролилась, джактй с кетовой икрой и последними крупицами прошлогодней чумизы!

— Еще спорит со мной! Сестру вспомнил! Никуда не уезжайте, послезавтра приеду судить вас!

Купцы пошли к батам, унося копья и котел.

.. Послезавтра Лэй приедет судить!.. Бежать? Нельзя! В его руках крупа, мука, патроны — жизнь. Не приедет он, только пугает. За что ему судить своих родственников?

Но Лэй приехал.

К косе пристали баты. Сошли на берег Лэй, Ло Юнь, много китайцев и сородичи удэ! Вот Бимули… Лэй несет высокую плоскую палку, испещренную черными иероглифами. Приезжие расположились у шалаша.

— Будет суд! — объявил Лэй. — Как видите, в руках у меня палка, на которой написан закон! Судить будем да-цзы, задолжавшего мне бессчетное количество соболей. Вот сколько он мне должен! — Лэй вынул долговую книжку и показал страницы, исписанные крупными знаками. Ирухе стало не по себе.

— Больше ждать не могу. Я хочу получить свое. Правильно ли я хочу?

— Правильно, — согласился Бимули, не глядя на подсудимых.

— Мне принадлежит у них все… Несите ружья…

Ло Юнь с двумя зверовщиками прошли мимо неподвижного Ирухи в шалаш, взяли ружья, котлы, чумашки, шкурки, даже потертые барсучьи шкурки.

— Жен ведите!

Анингу — мать — схватили за руки, и она шла склонив голову, Люнголи боролась молча, без звука… Ее схватили за ноги, она упала. Ло Юнь ударил ее ладонью по спине, точно вбил в землю. Она застонала, руки ее обмякли. Ее поставили на ноги и отвели туда, где лежали принадлежавшие ей ранее домашние вещи и на куче их сидела мать — анинга.

— Каждый год прощаю, каждый год жду, — кричал Лэй, — все несу убытки, — теперь пусть эти рабыни служат мне!