Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Она отправилась в директорский особняк вместе с Катей. Женщина и девочка сидели на кухне, наблюдая, как над белокафельной плитой поднимался пар, как кухарка, с толстыми, голыми по локоть руками, хватала противни, кастрюли, сковороды, как белое тесто, посыпаемое мукой, раскатывалось на столе, как на маленьком столике секли капусту. Дурманящий запах вкусной пищи носился по кухне, и, как ни старалась Малинина сделать равнодушный, приличный человеческому достоинству вид, он ей не удавался.

А кухарка даже не смотрела на посетительниц. Нарочно не смотрела, нарочно говорила с горничной громким голосом, нарочно небрежно обращалась со всем тем богатством, которое проходило через ее руки.

Потом мать и Катю позвали в комнаты. Они осторожно шли по блестящему паркету коридора, по мягким половикам, миновали одну комнату, другую. Катя ничего не видела от волнения, ее глаза слепил блеск лакированного дерева, вышитые золотой ниткой портьеры, столы и столики, на которых располагались бронзовые кони, голые бронзовые женщины и мужчины.

Мария Аристарховна сидела в кресле у окна. Она была тоненькая, совсем молоденькая, с нежным тихим голосом.

— Мне именно нужно девочку десяти — двенадцати лет; да, я хочу, чтобы она у меня выросла. Прислуга должна быть в доме своим человеком. Знаете, в старину говорили: «чада и домочадцы». А мы берем взрослого, совершенно чужого нам человека и принуждены жить с ним и пользоваться его услугами. Это неприятно… А вы почему отдаете девочку?

Малинина замялась. Причина, по которой она отдавала Катю в услужение, была так проста и понятна, что она усмотрела в вопросе Ваулиной заднюю мысль и неизвестно чего испугалась.

— Да как же иначе? — наконец ответила она. — Нелегко прожить.

— Ваш муж служит у нас на заводе?

— Пятнадцать лет служит.

Мария Аристарховна глядела на Катю, на ее испуганные глаза, на румянец, выступивший на бледных щеках, на худые руки, теребившие платок. Девочка ей понравилась.

— Хорошо. Пусть ваша дочь останется.

Катю поселили в маленькой комнате рядом с ванной. Принесли чистенькую постель, столик, шкафчик и даже два мягких креслица. Хозяйка сама обучала ее всему тому, что Катя должна была знать.

Спокойный сон, обильная пища быстро превратили ее в здоровую, красивую девочку. Но Катю мучило то, что она ела много и богато; она припрятывала лучшие куски и, улучив минуту, относила домой.

— Это вам, — говорила она матери счастливым голосом, — кушайте!

— Милая ты моя, — обнимала ее Наталья и добавляла опасливо: — Не таскай ты нам сюда ничего. Барыня будет недовольна.

— Так я же от себя, мама!

— Господа, Катенька, не смотрят, от себя или не от себя, по-ихнему все — господское.

И в самом деле, Мария Аристарховна скоро стала недовольна частыми отлучками девочки.

— Дом у тебя теперь здесь, — сказала она и стала отпускать Катю только по воскресеньям.

Мария Аристарховна надеялась, что Катя незаметно втянется в ваулинскую жизнь, что интересы ваулинского дома станут ей понятными, а все, чем она жила раньше, подернется туманом.

Такой процесс, по мнению Марии Аристарховны, естественно должен был создать из Кати преданную служанку, почти члена семьи.

Но этого не случилось. Катя подчинилась ей, но ваулинский дом не стал ее домом и ваулинские радости и печали не стали ее радостями и печалями. Отчего? Вероятно, прежде всего оттого, что сердце у нее было простое, любящее, не забывчивое, сердце, которое бездумно тянулось к справедливости.

В воскресенье Катя приходила домой к обеду. Она рассказывала о том, что едят и что пьют в доме директора, как ведет себя прислуга, о Марии Аристарховне, которая любит молиться, никогда ни с кем в разговоре не повышает голоса, даже когда сердится, о племяннике директора Саше Проминском.

Приходила барышня, одетая просто, но хорошо, с чистым светлым лицом, с белыми руками. Соседи заглядывали в комнату и рассматривали ее как невидаль.

Мать торопилась ставить самовар, добывала двугривенный. Маша покупала вязку бубликов, и Катя занимала за столом почетное место.

Она была счастлива: она была дома! Правда, она ничем не выражала своей радости. Не ласкалась к родителям, не шутила, не смеялась!.. Садилась за стол и молчала. Правда, она и раньше вела себя так, но раньше это было в порядке вещей, а сейчас Маше казалось, что Катя молчит от гордости. «Живет у бар, неинтересно ей теперь с нами», — ревниво думала она.

— Что же ты, Маша, не идешь пить чай? — спрашивала мать. — Иди садись.

Маша сейчас прирабатывала шитьем, много шила, но кроме работы у постели ее на табуретке постоянно лежала стопка книг.

— Некогда!

— Сестра ведь пришла! Возьми бублик.

Маша садилась за стол. Они сидели рядом, две сестры, теперь уже не казавшиеся сестрами.

Маша жила своей особой жизнью. Она много читала. Прочла «Спартак» Джованьоли, «Овод» Войнич, «Один в поле не воин» Шпильгагена. Читала сборники «Знание», которые давала ей библиотекарша частной библиотеки около Николаевского вокзала, куда Маша записалась и ежемесячно вносила по пятьдесят копеек.

В одной из книг она нашла листовку «Речь на суде ткача Петра Алексеевича Алексеева». Маша стала читать и поразилась: гордая, огненная речь!

Председатель суда кричал: «Замолчать!» Но громовым голосом Алексеев продолжал: «Везде одинаково рабочие доведены до самого жалкого состояния. Семнадцатичасовой труд — и едва можно заработать сорок копеек!»

Какой человек был! Какой бесстрашный! Бережно вложила она листовку на старое место.

Недавно она проходила мимо трактира Зубкова; из трактира Зубков с двумя подручными вышибал неугодных ему мастеровых.

Маша сказала сдавленным голосом:

— Вот, смотрите, несут ему, кровопийце, последнюю копейку, а он что над ними делает!

Зубков оглядел ее с головы до ног:

— Цыц, дрянь! А то поднесу тебе тютю…

Маша побледнела:

— Руки коротки у вас, господин Зубков! — и пошла своей дорогой.

Как ей хотелось рассказать Кате про все то, о чем она теперь читала и думала. Но никому об этом нельзя было говорить: ни отцу, ни матери, ни тем более сестре, жившей у, Ваулиных. Хмуря золотистые брови, она как-то сказала матери:

— Взять бы нам от Ваулиных Катю-то…

Наталья испугалась:

— Что ты надумала? С чего?

Маша невесело улыбнулась:

— Больно уж чисто живет.

— Ну, это ты уж оставь. Девушка на человека похожа, и пусть.

— А я бы, как хочешь, в слугах у них не могла.

— Нет, это уж ты оставь! — упрямо повторила Наталья. — Да и три рубля деньги.

Каждого двадцатого Наталья наведывалась на кухню к Ваулиным, и Мария Аристарховна выносила ей три рубля — Катино жалованье.

Однажды Катя пришла в казарму в будни, пришла взволнованная: матери не было, Маша сидела на табуретке, поставив на перекладину босые ноги, и шила.