Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Николай, ты слышишь? — нагнулся Топорнин к Логунову. — Вот о каких чувствах уже читают! — Лицо его было искажено бешенством. — Ведь это профанация! — Он хватил кулаком по ручке кресла и вскочил: — Замолчать! Ни слова! Барышня! Молчок!

— Да, совершенно ни к чему! — сказал Логунов и тоже встал.

Девушка испуганно вскинула глаза на офицеров и смолкла, но рук не опустила и стояла так, с поднятыми руками и полуоткрытыми губами.

В зале засмеялись. Вид у исполнительницы, действительно, был смешной. Топорнин, красный от загара и гнева, гаркнул:

— Пусть просит извинения и скажет, кто ее научил. Художественно-ремесленное училище!!!

Штабной полковник обернулся к Топорнину. Шульга окликнул негромко:

— Топорнин, не сходите с ума! Усадите его, Николай Александрович!

— Видите ли, господа, — начал Логунов, — я тоже считаю неуместным…

— Что вы дурака валяете! — крикнул штабной полковник. — Только пусти вас, армейских…

Офицеры зашушукались, раздался голос: Что за безобразие! Свинство! Вывести их!

Штабной полковник покручивал усы, должно быть, решая, как ему поступить с армейскими солдафонами.

Дверь за сценой приотворилась, выглянул старичок и на всю залу прошептал:

— Зина! Малыгина! Читай дальше!

Но Малыгина только глубоко вздохнула и продолжала молчать. Она не понимала, почему рассердился на нее этот краснолицый офицер. Но внутреннее ее убеждение, что в школе она делает совсем не то, что нужно, совпало с недовольством артиллериста, и она молчала.

Офицеры поднимались с кресел. Штабной полковник вдруг перестал интересоваться пьяным артиллеристом и повернулся к школьницам. Все так же покручивая усы, он внимательно разглядывал каждую.

— Весьма подобраны, бестии, — сказал он своему соседу, подполковнику. — Даже не ожидал.

Он собирался уже подойти к шнуру, взять за руку Малыгину, которая поправилась ему больше других, и усадить рядом с собой. Но вдруг произошло нечто неожиданное. Порывистым и вместе скользящим шагом вышла вперед девушка. Все смолкли, потому что девушка поразила красотой… Француженка, еврейка, индуска?

Вскинула правую руку и начала читать строфы горьковского «Буревестника».

Топорнин побледнел и вытянулся. Капли пота стекали по его лицу. Бешенство его мгновенно сменилось восторгом.

Ханако говорила все громче, и все выше поднималось ее лицо, и все шире раскрывались руки, и в последней строфе она сама, как буревестник, точно полетела навстречу буре.

Не все присутствующие знали стихотворение, но оно захватило всех. Офицеры кричали «бис», «ура», бешено колотили в ладоши и топали ногами.

Топорнин, раздвигая кресла, шел к Ханако. Логунов переживал какое-то неизъяснимое чувство удовлетворения.

Услышать здесь, в Ляояне, те самые слова, которые, как гимн свободы и восстания, звучали когда-то в лесу за Колпином! И, несомненно, он уже где-то видел чтицу… Где же? Да, да… в глухой китайской деревушке! Это она смотрела на него так, точно понимала его русский разговор с корейцем. Кто же она? Поручик поспешил к эстраде.

Топорнин пожимал девушке руку, школьницы исчезали в дверях. Старичок выкликал: «Ханако, Ханако, Ханако!», что при скороговорке для русского уха получалось: «Кохана, Кохана, Кохана». Но Ханако в это время слушала маленького офицера с красными воспаленными глазами, в грязном полевом кителе.

— Так вас звать Кохана? — говорил Топорнин и пожимал ей руку.

Девушка наконец ушла, дверца захлопнулась. В зал внесли ресторанные столики. Офицеры пили вино и закусывали, появились карты.

— Представь себе, — говорил Топорнин Логунову, — она японка и знает Горького! Никто ее не учил, знает сама! Вот тебе, пожалуйста: японка, врагиня! А звагь ее странно: «Кохана»! Смесь украинского с польским.

— А разве звать ее так?

— Старичок выкликал так. Смотри, каково: японка — и знает Горького! Сядем за этот столик, она сейчас придет и все расскажет. Ты понимаешь, что это за женщина? Я ничего не понимаю, но догадываюсь, дружок, догадываюсь!

— «Все женщины одинаковы», — напомнил Логунов.

Но Топорнин простодушно, явно не понимая, смотрел на него.

Шульга опустил на стол пустой бокал и спросил:

— Вижу, что вы полны восторга по поводу чтения стихов господина Горького?

— Удовлетворен чрезвычайно.

— А ведь Горький — вздор. Примитив, сословная борьба!

— Что-о?

— Сословная борьба! — повторил Шульга. — Стыдно, что великую русскую литературу познают в Японии через Горького. Необычайно ловкий господин. До всенародного стыда!

— Позвольте! Нет, это уж вы позвольте! — Лицо Топорнина постепенно бледнело, и серые глаза вдруг потеряли всякий след алкоголя.

— Да вы не волнуйтесь, — с заботливой пренебрежительностью проговорил Шульга. — Посудите сами, существует великий русский народ. Дворянство, допустим, там, купечество, духовенство и так далее. Господин Горький ничего этого не изволит замечать. Неизвестно, кого он в своих пьесках изображает, — какую-то промежуточную, в сущности несуществующую, всякому здоровому организму неприятную протоплазму, босяка-с!

— Рабочего описывает, — сказал тихо и отчетливо Топорнин. — Рабочий класс.

— Что-с?

— Рабочий класс!

— Как известно, классы существуют только в школах. В каком учебном заведении существует этот описываемый господином Горьким «класс»? Во всяком случае, в военных я таковых не знавал.

— Ну, знаете ли, капитан, — проговорил Логунов, с силой сжимая локоть Топорнина и этим пожатием прося его молчать, — вы разрешаете себе высказывать неуважение к русскому народу.

Шульга захохотал.

— Защитники! Защищают русский народ. — Он отодвинул стакан и оперся локтями о стол. — Идеек понахватали! А русский народ — это я, капитан русской армии! По вашему мнению, русский народ — это Иванчук, мой денщик? Шалишь, поручик! Никому не позволю! Презираю всех, кто поклоняется Иванчуку.

— Василий Григорьевич, — сказал задрожавшим голосом Логунов. — Все ясно, мне не хочется пререкаться.

— Черт с ним, — пробормотал Топорнин.

Оркестр играл. В открытые рядом с эстрадой двери входили офицеры. Топорнин приказал убрать графинчик с водкой, заказал пудинг и сладкое вино.

Шульга вскоре исчез из зала, Офицеры приходили и уходили. Кто-то шумел и возмущался. Время было позднее.

— Она не придет, — сказал Логунов, — и, боюсь, потому, что узнала меня. — Он рассказал, при каких обстоятельствах увидел девушку впервые. — Кто знает, почему японка, говорящая по-русски, здесь, в Ляояне.

— Ну что ты! Отвергаю! Всей душой отвергаю. На тех людей у меня нюх, как у пса.

Ждали еще полчаса. «Кохана» не пришла.

На заре в Катину комнату постучали. И сейчас же вслед за стуком в дверь заглянула Зина Малыгина. Лицо ее осунулось, глаза блестели зло. Не поздоровавшись, она присела к Кате на кровать и стала изливать душу.