Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Куроки знал силы врага и его удобные позиции, но не смущался. За время войны он убедился, что генералы царя Николая не любят и не умеют наступать, что наступательная война противна их духу и стратегии и, кроме того, они не очень крепки порой даже в отстаивании безусловно сильных позиций.

Куроки пригласил на совет своих генералов: Хасегаву, Инуйэ и Ниси. Генерал Футаки, непременный член всяких совещаний, был тут же. Он сидел в стороне, курил сигареты и прислушивался к шуму ветра в дубах над палаткой маршала, когда-то новенькой, а теперь полинялой, истрепанной дождями и ветрами, обычной солдатской палаткой.

Проводив на совет Футаки, Маэяма пошел вдоль ручья. Приготовления к бою настраивали его торжественно.

На берегу сидел лейтенант Мацумура и целился в ветку туи. Он то спускал курок, то вновь взводил его.

— Помните слова поэта: «Спускать курок так мягко и бесшумно, как иней ложится в холодную ночь…» — проговорил Маэяма.

Куст туи до половины был голый. Плотная, плоская, точно штампованная из свинца, ярко-зеленая ее хвоя привлекала мух с длинными, перламутровой окраски крыльями. Они садились на куст и вились вокруг людей. Муха с красными крыльями села на красный полевой клевер и слилась с ним. Птица, распластав крылья, пронеслась над поляной. Мир был деятелен и обманчив в своей жизни. Смерть была вернее. Грустная, печальная необходимость родиться, чтобы умереть. Не лучше ли в жизни не задерживаться?

«Тот строй, который слагается в душе японца, не есть ли самый высокий? — думал Маэяма. — Он подводит итог всему существующему. Оно эфемерно, оно проносится, оно не существует, оно только мелькает. Зачем же Юдзо пытается своими руками ухватить то, что проносится и не может существовать более мгновения?»

— Мацумура-сан, — проговорил Маэяма, — у меня есть предчувствие: я буду убит.

— Несомненно, я — тоже.

— Но, мне кажется, я буду убит скоро, может быть — завтра…

— Если вас убьют раньше меня, — сказал Мацумура, — я сохраню, ваши вещи в память нашей совместной боевой жизни и сегодняшней встречи. Если раньше погибну я, сберегите, пожалуйста, кусок моей окровавленной одежды и передайте моим детям.

— Все сделаю, — сказал Маэяма, испытывая удовлетворение от этой просьбы и желание, чтобы при этом разговоре присутствовал Юдзо.

Принц Куни босиком шел вдоль ручья.

— Пескари в ручье есть? — спросил он офицера.

Офицеры не знали, и Куни отправился дальше.

Совет у Куроки кончился. Главную задачу Куроки возложил на императорскую гвардию.

Батальон Свистунова двигался по горам. Но горы не были, как раньше, голы и безрадостны. Все чаще по склонам встречались дубовые и ивовые рощи, чисто прибранные человеком: бурелом и сухостой не загромождали почву, прошлогодняя листва отсутствовала, вокруг многих деревьев земля была вскопана, железные цепи обвивали иные вековые деревья. Маленькие кумирни из синего кирпича неожиданно открывались глазу на вершинах холмов, на перевале, у ручья или в тени древнего дуба.

Чаще всего внутри этих кумирен, по размеру напоминавших русские киоты, не было ничего, но иногда там лежали пестрые золотисто-радужные картинки с изображением пузатых веселых богов, стояли мисочки с приношениями, и в чашке можно было найти остатки жертвенных благовонных палочек.

В этих чистых приветливых рощах водились звери и птицы. Логунов находил у ручьев следы лисиц и барсуков. Маленькие сердитые бурундуки выбегали из нор, по опушкам гуляли огненные фазаны и скромные серые фазанки. Иволги, щеглы, сороки мелькали в ветвях, дятлы стучали на все лады.

Ни патронов, ни снарядов батальон не получил, и теперь батальон и батарея Неведомского двигались почти без обозов.

За день батарея уходила вперед, но на вечернем привале батальон всегда нагонял батарею.

Вечерними привалами Логунов пользовался для того, чтобы научить роту ходить в атаку широкой цепью, а каждого солдата — применяться к местности.

Ширинский, запретивший подобное, противоестественное для царской армии, обучение, был далек; Свистунов в конце концов уступил и сам заинтересовался; а солдаты, несмотря на усталость после дневного марша, занимались с охотой, отлично понимая выгоды нового построения и новой тактики.

Уже на третий день стрелки действовали самостоятельно, ловко штурмовали сопки и овладевали ими. На этих учениях они входили в азарт и могли бы заниматься сутками.

На одном из привалов, окончив занятия, Логунов пошел к Неведомскому. Капитан пожал ему руку, указал место в углу на неизменной бурке и продолжал писать в большой толстой тетради.

Из палатки Логунов видел пурпурное закатное солнце и две сосны на холме, облитые неярким светом. Сосны были высоки, по-настоящему прекрасны и более всего окружающего были родными.

— На нашу злосчастную войну я кладу много надежд, — сказал Неведомский. И как-то особенно прищурился.

— Не совсем понимаю, Федор Иванович.

— Есть такое отличное состояние, когда то, что было неясно, вдруг делается ясным; что вызывало недоумение, перестает удивлять; что требовало сложных объяснений, перестает требовать их. Если маленькая островная, но конституционная Япония разобьет могучую континентальную, но самодержавную Россию, то… то русское общество и народ должны понять, насколько неблагополучно в государстве, если так безнадежно, так бесталанно проигрывается война.

— А разве война проигрывается?

Неведомский спрятал тетрадь в чемодан, щелкнул замком, затянул ремни и прислушался к голосу Топорнина, который, подыгрывая себе на гитаре, пел под соснами казачью песню; батарейцы благоговейно стояли и сидели вокруг него.

— Война проигрывается, — сказал Неведомский таким тоном, что Логунов ощутил холодок в душе.

— Федор Иванович, с нашими солдатами нельзя проиграть войну.

Свидетель отдельных поражений, Логунов все же не допускал мысли о том, что война может быть проиграна.

— Нет, не может быть, — проговорил он, представляя себе свою роту, батальон, корпус, всю русскую армию, всех русских солдат, которые безропотно ходили в сражения, били противника, умирали вдали от родины… И все это должно было кончиться ничем, и даже хуже, чем ничем?! — Нет, этого не может быть, Федор Иванович!

Через откинутую полу палатки Логунов видел солнце — оно исчезало между соснами — и Топорнина с закинутой на затылок фуражкой. Теперь он запел плясовую, солдаты подхватили, и тишину горного вечера взорвал буйный веселый припев.

— Если мы, Федор Иванович, в самом деле проиграли войну, тогда им не может быть прощения.

— В том-то и дело. Отсталое, в сущности до сих пор крепостническое государство!

Топорнин и батарейцы пели песню за песней. То протяжные, с бесконечной грустью и жалобой, то залихватские, разбойничьи, когда все нипочем добру молодцу, нет у него больше сил сносить неправду — и вот вышел он во раздольице, во чисто поле.