Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Я ему рассказала, он молчит… Я советовалась с Дашенькой. Дашенька говорит, что это в настоящий момент не очень правильно, но что уж пусть, потому что Зубков настоящий зверь.

— Дашенька! Дашенька, конечно. Но не она отвечает перед Петербургским комитетом за завод, а Красуля. Тебе надо было не уходить, а добиться его мнения.

Пудов смотрел на Машу коричневыми острыми глазками, близко поставленными к острому носу.

— А вы что советуете, Лука Афанасьевич?

— Плюнуть!

— Но сознательные рабочие не хотят прощать подлецу. Сегодня он одному ключицу сломал, завтра другого на тот свет отправит.

— Если на тот свет отправит, ответит по суду. Тут у вас иное. Тут у вас интеллигентщина.

— Почему?

— Оскорбили. Требую удовлетворения! Пиф-паф!

— Несерьезно вы говорите со мной, дядя Пудов.

— Много мы говорили о тебе и о других с Анатолием Венедиктовичем. Он скорбит. Ведь он больше нас с тобой знает.

— А сейчас ошибается!

— А вы не ошибаетесь?

— Нет!

— Правильно говорят: рыжие упрямы, — сказал Пудов, — Поменьше бы ты слушала интеллигенцию. У ней своя дорога, у нас своя.

— Как это у интеллигенции, которая связала свою жизнь с рабочим классом, может быть своя дорога, а у нас своя?! Слыхала я эти речи в Москве от зубатовцев. Стыдно вам, дядя Пудов, повторять за ними.

— Плюю я на твоих зубатовцев; у меня своя голова на плечах. Ты подумай: интеллигент, он образован, у него диплом в кармане, чин, а подчас и именьице… — Пудов говорил ровно, спокойно, но он сердился. — Помню, однажды летом некому было в кружке лекцию прочесть, все агитаторы на дачи разъехались. Вот он, интеллигент! Он с нами душевно, а не судьбой. Судьба его другая. Мы можем подохнуть, а ему ничего, останется жив-здоровехонек. И ест-пьет он не так, и одет он не так.

— Они за наше дело, Лука Афанасьевич, жизнь отдавали и отдают, так стоит ли их укорять, что они галстук носят и в будни, а не только по праздникам?

— Говорить с тобой, — сказал Пудов, — ты любого заговоришь!

— А разве я не права?

— Больно выросла!

— Простите меня, Лука Афанасьевич, больно вы уж мудры. Правда есть правда, никуда от нее не денешься.

Пудов вздохнул и встал.

— Варвара идет, — сказал он, — Ну, прощай. Подумай над моими словами.

— Не буду думать, дядя Пудов!

Окончательно стало ясно, что на заводе свила себе гнездо преступная организация.

Ваулин сам виноват. Еще два года назад нужно было вступить с ней в борьбу, а он положился на жандармов.

Дела военные тоже плохи. Что происходит там, в Маньчжурии? Правда, телеграммы Куропаткина неизменно говорят о том, что его устраивают поражения и что в них заключается особый, тайный и опасный для японцев смысл, но черт с ним, с этим опасным для японцев смыслом: разбить бы их, и тогда никакого смысла не надо!

Дома тоже делается черт знает что. Повадился к ним ходить шарлатан Владимир со сладчайшим и восторженным лицом! Каждую среду собираются поклонники шарлатана, вертят блюдца, столики, ожидают материализации духов. Мария Аристарховна всегда была в этом смысле сумасшедшая, а сейчас прямо одержима, заявляет, что нашла оправдание и подлинный смысл жизни.

Ваулин лежал на диване в небольшом личном кабинете, обставленном совершенно иначе, нежели его официальный кабинет. Здесь стояли замысловатой конструкции старинное бюро и два шкафа: один — с книгами фривольных повестей, другой — с альбомами столь же фривольных гравюр. В эту комнату не любила приходить Мария Аристарховна. К самому воздуху этой комнаты она относилась с брезгливостью.

По коридору послышались шаги, горничная приоткрыла дверь.

— К вам просится Пикунов.

— Пусти его, Аннушка.

Пикунов, прижимая к груди картуз, сел без приглашения — так в этом кабинете было заведено — на красный бархатный стул.

— Сколько народу было на последнем собрании?

— Аркадий Николаевич, все были.

— Все четыре тысячи?

— Все наши монархисты!

— То есть всё те же семнадцать человек?

Пикунов виновато склонил голову.

— Со времени последнего собрания прошло два месяца, а у тебя по-прежнему только семнадцать человек?

— Так точно.

Галстук у Пикунова был темно-синий, для прочности пришпиленный к рубашке булавками. Бороденка выросла редкая, мало украшавшая широкое лицо.

— Чему было посвящено собрание?

— Почитанию святых. Отец Геннадий рассказывал жизнеописание Серафима Саровского. Сподобился человек — и совсем недавно! — стать угодником. Слова отца Геннадия были очень высокие: мол, напрасно думать, что только раньше могли быть люди святыми и угодниками, и теперь можно сколько угодно, врата царствия Христова хоть и узки, но открыты для всех. Нельзя было удержаться от слез.

— Значит, все семнадцать захотели стать угодниками?

Пикунов заморгал глазами. Глаза у него были красные, то ли от волнения, то ли от вина. Вернее, от последнего.

— Аркадий Николаевич, господи, да разве… — начал он рыкающим басом, коротко развел руками и смолк.

Ваулин закурил, помахал зажженной спичкой и кинул ее в камин.

— Ты, Тихон Саввич, мужик с головой. Я тебя поставил на это дело именно потому, что ты с головой. Скажи, ты объясняешь мастеровым, что в обществе состоять и почетно и выгодно?

Пикунов кивнул головой. Он частенько разговаривал с рабочими и приглашал их на собрания. На вчерашнее собрание, посвященное житию новоявленного святого, он приглашал особенно рьяно. Но одни рабочие отмалчивались, другие говорили «придем» и не пришли, а третьи, не стесняясь, ругали Пикунова. Неприятная история вышла с Чепуровым.

Конечно, Пикунов и не думал приглашать Чепурова. Он беседовал с Кривошеем, покладистым, спокойным человеком, а Чепуров подслушал.

— На собрание приглашаешь? — язвительно спросил он, и сразу десяток человек подняли от станков головы.

— Вот скажи, пожалуйста, ты пришел в чужой цех, к слесарям, а штраф за это заплатишь?

Пикунов рассердился:

— Если начальство велит, заплачу!

— Надо будет проверить у артельщика, прикажет ему начальство или нет. Кроме того, мил человек Пикунов, у нас сегодня на фонаре написано: «Работать сверхурочно от семи вечера до двух с половиной ночи».

А вчера работали до часу с половиной, а третьего дня до двух. Есть время ходить к тебе на собрания? В баню месяц уже не ходили.

— Что ты ко мне прицепился? — спросил Пикунов. — Не я же писал на твоем фонаре!

— Не ты, но твой дружок, мастер. Ведь он ходит к вам на собрания.

Подошли слесаря.

— Что, Пикунов, на собрание приглашаешь? — спросили слесаря.

Пикунов не стал с ними разговаривать, плюнул и пошел дальше.

Сказать об этом Ваулину, пожаловаться? Нельзя — директор думает, что Пикунова уважают. Пикунов осторожно вздохнул и вынул из кармана бумажку. Так же острожно развернул ее, разгладил и протянул Ваулину.