Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Предупреди его, чтобы мне очищал не меньше трехсот рублей, как во всякой роте, понял?.. Иначе шею сверну.

Федосеев сделал на цыпочках шажок и сказал вполголоса:

— Ваше благородие, раньше у нас было сущее несчастье. Так строили отчетность, что хоть святых выноси…

— А ты что же, тоже ничего не имел? — полюбопытствовал Тальгрен.

— Истинный Христос, ни рубля. Из других полков смеялись: что ты за фельдфебель, над тобой солдатня началит… А ничего нельзя было, потому что полковник Ерохин, а потом поручик Логунов…

— Теперь будут другие порядки… наши, царские, понял?

— Так точно, ваше благородие, понял.

— Пятьдесят рублей будешь иметь, разрешаю. Но чтобы рота у меня по струночке, понял?

— Так точно, ваше благородие. — Федосеев вытянулся, лицо его было сурово, преисполнено рвения, но вместе с тем выражало радость — наконец-то!

В шесть часов утра Федосеев стал делать роте утренний осмотр: руки, шея, уши чисты ли? Обмундирование в порядке ли?

Теперь Федосеев чувствовал себя при деле и на месте. Раньше, при Логунове, он что значил? Ничего. Звался фельдфебелем, а толку от его фельдфебельства не было никакого. А сейчас он всем покажет, что значит фельдфебель Федосеев!

— Сапоги чтоб у меня были начищены. Ваксу унтерофицерам найти и мне доложить. Поняли?

Потом вел роту на прогулку. Вел через каменные осыпи, распадки, изматывая солдатские силы. Он недумал, что эти силы пригодятся в близком бою, он делал привычное дело: наводил порядок, — а для этого нужно было солдат довести до полного отупения.

После вечерней переклички Федосеев опять вступал в свои права.

— Слушай мою команду, — кричал он зычным голосом. — Отделенные командиры… шаг вперед!

И когда отделенные выходили, Федосеев начинал муштровать роту:

— Направо! налево! кругом! лечь! встать! бег на месте! стой! Лечь! встать! направо! кругом! лечь! встать!

И так полчаса, час, доводя солдат до одури и следя, чтобы за каждую ошибку отделенный наносил виновному полновесный удар кулаком по лицу.

— Вы у меня будете солдатами, чертовы куклы! Командир роты приказал, поняли?

Наконец через несколько дней к утреннему строю пришел сам Тальгрен. Скомандовал «смирно», прищурившись, осмотрел строй и зловеще-спокойным голосом обратился к взводному командиру Куртееву:

— Кто этот мерзавец, что у тебя после команды «смирно» шевельнулся в строю? Скомандуй этому подлецу шаг вперед.

Куртеев скомандовал:

— Емельянов… шаг вперед…

Тальгрен сразу же после прихода в роту обратил внимание на Емельянова. Солдат поразил его своей мешковатостью. Конечно, мешковатость Емельянова была совсем не той мешковатостью, с которой по приезде в полк встретился Логунов. Теперь это был неуклюжий, но по-своему очень ловкий солдат, движения которого хотя с точки зрения строевой красивости и были нехороши, тем не менее отличались целесообразностью и экономностью.

— Ну, братец ты мой, — сказал Тальгрен, — у тебя не винтовка в руках, а дубинка. Так у меня не проживешь. У меня, братец, по струнке… Понял?

Огромный солдат стоял против тощего поручика и смотрел на него угрюмым взглядом.

— Ты и смотреть не умеешь, — сказал Тальгрен. — Разве так смотрят на офицера? Федосеев, чтоб к завтрашнему дню ты обучил его смотреть на офицера.

После этого разговора на душе Емельянова стало мрачно. В последнее время военную службу он понимал так, что она — дело не хуже и не лучше всякого другого, ее можно уразуметь и толково исполнять, а теперь военная служба снова предстала перед ним как дело, которое он никак не может ни понять, ни тем более исполнить.

Емельянов мрачно сидел в распадке на глыбе сухой, окаменевшей земли, когда его и Куртеева позвал Федосеев.

— Ну, Куртеев, — сказал фельдфебель, — ты слышал все и знаешь все. Теперь конец вашему цирку, Чтобы солдат был как солдат, понял? Учи.

— Господин Федосеев… — начал было Куртеев, но Федосеев крикнул:

— Не разговаривать, — привыкли, сукины дети! Учи!

И Куртеев стал учить.

Но если раньше, до боев, Куртеев мог с легкостью учить Емельянова, молодого солдата-деревенщину, солдатскому уму-разуму, то теперь, после совместных походов и боев, учить его стало необычайно трудно. Прежде всего потому, что Куртеев и сам потерял веру в то, что нужна вся эта премудрость. На войне солдат имел дело со смертью, и нисколько не помогало ему побеждать смерть умение по ниточке стоять в строю и «есть глазами» начальство. На войне требовалось другое, и этому другому обучал Логунов.

И Куртеев, опустив глаза, говорил торопливым, безнадежным голосом:

— Послухай, Емельянов, при ружейном приеме счет этот ведется на четыре… Делай раз… вот так… выпадаешь от сюды… Нога чтоб совершенно прямая, и сгибать ее не полагается.

— Ты что ж, не видишь, что он сгибает ногу? — крикнул Федосеев. — Что ты с ним, как с лялькой, цацкаешься? Ты ему говоришь одно, а он делает тебе другое. Ну, встать, Емельянов, как положено… Ну, делай раз…

Емельянов едва заметно качнулся во время приема с винтовкой.

Федосеев выпятил грудь и подошел к обучаемому:

— Как ты смотришь на меня, стерва?

Емельянов смотрел на него исподлобья, ненавидящим взглядом.

— Как он, сука, на меня смотрит? — сказал, оглядываясь, Федосеев. — Каторжник, а не солдат! А ну, веселей!

Емельянов стоял, сжав зубы, винтовка окаменела в его руках, а небольшие серые глаза точно вспухли.

— А ну, веселей… На кулак смотри!

Федосеев поднес к лицу Емельянова кулак.

— Веселей смотри на кулак. Что тебе ротный говорил!

Но Емельянов смотрел тем же смертным взглядом. Волна ярости хлынула в голову Федосеева. Крякнув, он со всей силой ткнул кулаком в лицо Емельянова.

Емельянов тяжело выдохнул и откинул голову.

— Не убирать головы, когда учат! — И Федосеев, пьянея от ярости, стал наносить удар за ударом.

— Ах ты господи, — бормотал Куртеев, — ведь я же говорил тебе, не сгибай, не шевелись…

Из носа Емельянова на рубаху бежала кровь.

— Утрись, — приказал Федосеев. — Учи!

Емельянов утерся рукавом рубахи, но кровь продолжала бежать. Он высморкался и вдруг, повернувшись, грузным шагом пошел прочь.

Федосеев даже сразу не собразил, в чем дело.

— Емельянов! Ты куда? Стой!

Но Емельянов не остановился.

Федосеев плюнул, сел на чурбан, лежавший у входа в палатку, и стал вынимать кисет. Он не знал еще, как отнестись к происшествию. Оно не вмещалось в его фельдфебельский ум.

— Видать, белены объелся, — сказал он наконец.

— Черт его знает, — пробормотал Куртеев, испуганный всем только что происшедшим.

Емельянов, окровавленный, пришел к своей палатке и сел. Его окружили. Корж кричал:

— Жилин, котелок с водой!