Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Не груби! — вмешался Красуля. — Он твоего Грифцова азам учил… Уважать надо!

— А партию он уважает?

— Не занимайтесь спорами! — Голос Грифцова покрыл шум. — Товарищи, обращение к партии «двадцати двух» я читал также и для того, чтобы прекратить всякие споры по поводу разногласий. В обращении ясно сказано, что путаница растет все более и что только новый съезд властен разобраться во всем этом вольном и невольном нагромождении мнений. Перед нами решение Петербургского комитета об антивоенной демонстрации, ее мы проводим силами рабочих, учащихся и либеральной интеллигенции. Выполнить постановление комитета мы обязаны. И меня удивляет товарищ Глаголев, который снова возражает против нее.

— Я считаю антивоенную демонстрацию в том виде, как вы ее задумали, недопустимой. Недопустимо сейчас, в напряженнейшее и сложнейшее время, когда мы стоим на пороге революции, когда мы должны объединять все прогрессивные силы страны — без чего победа революции невозможна, — недопустимо сейчас пугать эти прогрессивные силы страны призраком бунта. Я говорил это сто раз и повторяю в сто первый. Товарищи, хотя Петербургский комитет и принял решение о проведении демонстрации, я обращаюсь к вам с протестом. Прошу вынести осуждающую резолюцию и представить ее в Петербургский комитет.

Красуля, Куприянов и довольно большая группа, сидевшая около Глаголева, захлопали в ладоши:

— Правильно! Именно так! Долой политическую демагогию!

Грифцов спокойно слушал крики и аплодисменты: он не предлагал соблюдать тишину, не нарушать порядка собрания и тому подобных вещей. Он, казалось, с удовольствием следил за выражением чувств присутствующими, как бы подсчитывая силы свои и противников. На столе лежала папироса, он неторопливо достал из кармана спички, чиркнул, закурил. Он теперь разгадал поведение Глаголева в квартире на Морской. Вел себя тогда Валериан Ипполитович ласково, не возражал, поддакивал, чтобы демобилизовать, помешать собрать силы… Двурушник!

Глаголев стоял, подняв голову и согнутую в локте правую руку. Думая, что победа за ним, он сказал:

— Голосуйте мое предложение.

— Проголосуем в свое время, Валериан Ипполитович! Разрешите мне, товарищи, рассказать эпизод, свидетелем которого я был недавно на вокзале в Москве.

В Действующую армию уходил запасный полк. Жены и дети провожали своих мужей и отцов. И не только жены и дети — пришли проводить и те русские люди, для которых невыносим был позор, падающий на страну из-за неудачной войны. Ведь что такое война? Это ревизор. Ее не обманешь, не подкупишь. Николая Первого проревизовала Крымская кампания, Николая Второго ревизует японская. И всему миру видно, что царское правительство со всеми своими жандармами, чиновниками, интендантами и генералами — беспомощное, преступное правительство. Одни из провожавших принесли цветы, другие — кульки с провизией, третьи — просто возмущенное сердце. Расставаясь со своими близкими, женщины заплакали. Кто-то из мужчин, не выдержав, стал рассказывать собравшимся правду о войне. Как же, товарищи, ответила полиция на Московском вокзале на слова правды? На глазах у запасных, которых везли сражаться за ту власть, которую здесь представляли полиция и жандармы, конные городовые, обнажив шашки, врезались в толпу женщин и детей. «Остановитесь, мерзавцы!» — кричали сотни голосов. Полицейский офицер выстрелил в воздух, затем ткнул вперед руку с пистолетом и пристрелил двух молодых женщин, двух сестер. Женщины упали. Брат их выскочил из теплушки. «У кого есть оружие? — кричал он. — Дайте пистолет, нож!» Но толпа была безоружна. Тогда он с кулаками бросился на убийцу. Полицейский ударил его шашкой. Солдат упал. Запасные кинулись на помощь к своему товарищу. Тогда в дело вступили казаки, запасных стали избивать. Такова царская правда… Мы должны требовать немедленного прекращения войны. Долой самодержавие! Да здравствует демократическая революция!

Наступила минута тишины. Глаголев стоял, высоко подняв брови. Вдруг Цацырин поднялся, оглядел присутствующих и начал торжественно, как клятву:

— Если до сих пор рабочего толкало на борьбу негодование за то, что попрано его человеческое достоинство, боль за беспросветное существование его самого, его детей, товарищей, то теперь в нем огнем горит презрение к царской клике. Быть рабом позорно, но быть рабом дряхлой развалины, бесправие перед лицом отвратительного ничтожества — вдвое позорнее. Понятно? — крикнул он. — Если понятно, так нельзя терпеть. Все на антивоенную демонстрацию!

— Нельзя укреплять волю к победе, — негромко, но отчетливо проговорил Грифцов, — потому что победа нашей армии сейчас, до революционного освобождения народа, будет обращена царем на погибель народа. Антивоенная демонстрация подорвет международный престиж самодержавия. Ничего — что поддерживало бы правительство. Все — чтобы помочь народу сбросить ярмо! Мне кажется, это понятно всем присутствующим, и протест товарища Глаголева может, в лучше случае, вызвать недоумение.

— Возмущение… — сказала Дашенька.

— Возмущение! — крикнул Цацырин.

— Да, — согласился Грифцов, — я мягко выразился. Именно — возмущение! Что же касается боязни представителей меньшинства, что либеральная буржуазия, увидев на Невском организованные ряды рабочих, шарахнется от революции, а нам одним, мол, ее не сделать, — скажу, что корни этой боязни в том, что меньшинство не мыслит дальше буржуазной революции. Пролетариат же хочет не буржуазного господства, а социализма. Пролетариат хочет, чтобы царя и буржуазию разгромили на полях сражений в Маньчжурии, ибо тогда восставшему народу легче будет совладать со своими угнетателями здесь, в Питере, в Москве, в Баку, в Нижнем Новгороде — везде, где живут и дышат они, его враги. Долой захватническую позорную войну, долой самодержавие!

Дашеньке казалось, что она впервые слышит Грифцова. Его выступления в рабочих кружках, на рабочих собраниях носили иной характер. Голос приобрел жесткий, стальной оттенок. Худое лицо четко вырисовывалось на темных обоях, и не было в нем ни мягкости, ни добродушия: Антон знает истину и знанием своим не поступится!

Она в себе ощутила такую же твердость, и сердце ее наполнилось радостью: другого пути нет! Только этот путь!

Оглянулась на свою «заставу». Здесь были представители заводов Невского, Обуховского и Александровского. Оглянулась, улыбнулась им, и они улыбнулись ей.

— Ну так как же? — спрашивал Грифцов. — Будем голосовать предложение товарища Глаголева об отмене антивоенной демонстрации?

Ему ответил гул протестующих голосов. Даже некоторые меньшевики отвергли предложение своего руководителя. Дашенька ясно слышала голос старика Вавилова, отца Варвары Парамоновой.