Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Не буду я их слушать, товарищ Антон! И говорить с ними не хочу.

— Слушать не надо, а говорить придется…

Парамонов сел в кресло; он совсем успокоился. Он улыбался, он не мог скрыть своей радости оттого, что ему поручалось большое, ответственное дело.

— Надо много листовок туда, товарищ Антон!

— Листовки будут петербургские, московские, Кавказского союзного комитета, да и на месте сами будете писать и печатать… Ведь сумеете?

— Будем, будем, сумеем, — говорил Парамонов. — Я закурю, можно?

— Курите!

Парамонов закурил. Грифцов курил тоже. По коридору прошуршали легонькие ноги. Внизу хлопнула парадная дверь, в каменном колодце двора звук вырос до грохота.

— А я вот думал: выбросили меня с завода и я буду не у дел…

Парамонов вышел на Знаменскую, шел, подставляя голову холодному ветру, разглядывая мокрые от дождя витрины магазинов, прохожих, дворников, извозчиков, то быстро проносившихся посреди улицы, то трусивших у самого тротуара.

Вот именно теперь он принимается за свое настоящее жизненное дело. Профессиональным революционером он будет, вот кем! Только об одном ему нужно будет думать: о том, чтобы лучше выполнять поручения партии, чтобы лучше понимать указания Ленина.

За заставой ожидали, что демонстрация будет в воскресенье. Об этом дне говорили пропагандисты, впрочем предупреждая, что окончательно все укажет особая листовка. Ее искали в пятницу и субботу всюду: в ящиках с инструментами, на станках, в мусоре, в карманах собственных курток, но листовки не было.

В воскресенье за заставой проснулись в неопределенном настроении: то ли будет, то ли не будет. То ли собираться, то ли заниматься своими обычными воскресными делами?

Но никому не хотелось заниматься своими обычными делами.

В восемь утра на улицах и на тракте стали появляться люди. Женщины, без корзинок и кошелок, приодетые — там новый платочек, там новая жакеточка или пальто. Мужчины тоже были одеты празднично. Михаил стоял во дворе, в группе своих котельщиков, и говорил:

— Никто никогда не задумывался, отчего эти войны. Воевать воевали. А отчего война, почему война, отчего люди уничтожают друг друга? Схватил за горло — и душа вон! А Христос чему учил?

Наталья под руку с вдовой Фатьяновой пробирались к тракту. Вчера поздно вечером в малининскую комнату заглянул Цацырин.

— Добрый вечер одиноким!

— Типун тебе, — отозвалась Наталья, — была с детьми, а теперь по милости царя-батюшки — одинока.

— А между прочим, я к вам, Наталья Кузьминишна, имею словцо, выйдите-ка к Прогонному переулку.

Наталья испытующе посмотрела на него.

Он подмигнул ей и исчез.

Михаил уже спал, она не стала будить его, накинула платок и побежала. Было темно, сырой ветер дул с северного берега Невы; два фонаря на далеком расстоянии друг от друга, казалось, еще более сгущали темноту.

В переулке темно, добрые люди давно спят… сердце ее колотилось. Услышала шаги. Шел человек, приблизился, охватил ее за шею, припал головой к груди.

— Машенька, — шептала Наталья, — доченька моя!

Бог знает о чем они говорили в эти четверть часа — и о Кате и, кажется, обо всем на свете, а о том, как живет сейчас Маша, где живет и не угрожает ли ей что, Наталья так и не дозналась. Не то чтобы она не спросила, и не то чтобы дочь не ответила, а вот ответила и не ответила вместе… Но когда Наталья возвращалась домой, она была полна счастья и гордости.

— Господи боже мой, — шептала она, смахивая с глаз редкие горячие слезы, — не осуди нас за то, что хотим своим детям счастья. Как же, господи, не хотеть, ведь сами на свет породили, и для всех ты ведь дал солнце, и для всех ведь ты открыл небо, и сам ты осудил богатых и злых, как же мне их благословлять и подчиняться им!

Она прошла мимо казармы в сарай, где лежали дрова жильцов и три клетки ее собственных дровишек и где стоял тонкий шест, при помощи которого она уже лет десять обметала потолок и стены комнаты.

Она взяла шест домой, согрела воды и вымыла с мылом, мочалкой. Насухо вытерла, он заблестел, как полированный… Потом вынесла его на улицу и спрятала в сухой траве под забором.

Сейчас она поравнялась с этим местом и остановилась.

— Поднять или не поднять, Фатьянова? Поднять надо бы тогда, когда прогудит гудок и все пойдут, а то стоять с шестом вроде и неудобно?

Фатьянова, смуглая, сухощавая женщина, вздохнула и сказала:

— Да, стоять вроде и неудобно…

После гибели мужа она пошла служить на фабрику к Торнтону. Ткачам Торнтон платил за двенадцать часов работы семьдесят-восемьдесят копеек. Ткачихам — пятьдесят, а ей, вдове-солдатке, назначил сорок пять.

Понадобился ему этот пятачок, воспользовался женской бедой.

Баранов шел вместе с женой, держа руку за пазухой. Слесарю все казалось, что он потерял спрятанный на груди красный флаг, и он все проверял его, ощупывая мягкие приятные складки.

Среди общего нарастающего возбуждения и уверенности, что демонстрация все-таки состоится, только несколько человек чувствовали беспокойство и тревогу. И это были те, которые в ночь на пятницу в разные часы заходили к Красуле за листовками.

Они стучали условным стуком, дверь открывалась, они говорили условные слова и в ответ слышали:

— Всё уже роздал…

Минута растерянности, но дверь захлопывалась, и пришедший оставался наедине с ночью.

Обескураженный неудачей и не зная, что же ему теперь делать, уполномоченный медленно шагал по темной улице, и тут подходил к нему Парамонов:

— Получил?

— С пустыми руками. Все уже роздано.

— Когда, кому?

— Не сказал.

— Ну, иди, — отпускал Парамонов товарища.

— А как же теперь?

— Остается все как было…

Парамонов возвращался в темноту. В чем дело? Его снедало беспокойство… Девятый, десятый — все ушли с пустыми руками. Догадываясь, что случилось что-то непоправимое, он постучался к Красуле сам.

— Всё роздал, — сказал в дверную щель Красуля, но Парамонов надавил на дверь коленом и проник в коридор.

— Проведи к себе!

— Пожалуйста; хотя — в чем дело?

Парамонов вошел в кабинет, осмотрелся. На кушетке лежал плед, — должно быть, Красуля отдыхал в ожидании очередного посетителя.

Парамонов нагнул голову, с высоты своего роста посмотрел на Красулю:

— Всё роздал?

— Всё.

— Кому?

— А тем, кто ко мне приходил.

— Врешь! — гаркнул Парамонов. Кровь бросилась ему в голову. Он смотрел на Красулю и от гнева и ярости не видел его. Шагнул, схватил за борт теплой фланелевой куртки: — Рассказывай все, а то…

Красуля освободился от его рук.

— Как вы смеете? Опомнитесь! Этакое безобразие! Вы меня схатили за грудки! В моем собственном доме!

— Ты не говори мне, Анатолий Венедиктович, всяких слов, — тяжелым голосом сказал Парамонов, — я спрашиваю — кому ты роздал?