Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Неведомский выкурил трубку, сунул ее в карман, снял и протер очки. Топорнин говорил и с опасением следил за ним. Казалось, он боялся, что Неведомский скажет что-нибудь такое, что поколеблет его, Топорнина, точку зрения.

— Как ты думаешь, Вася, — спросил Неведомский, — эти твои двести двадцать человек дойдут до России?

— Так и знал, что ты спросишь об этом!

— Если знал, так ответь.

— А вот раньше ты мне ответь. Представь себе, к тебе подходит солдат, которого ты уже успел узнать, в которого вкладывал свою душу, и говорит тебе: «Больше не могу терпеть надругательства над собой. Война — такое страшное дело, что на нее можно решиться только во имя самого святого. А этого самого святого среди причин нашей войны нет. Поэтому я и мои товарищи решили протестовать: уйти!» Что ты ему скажешь, Федя?

— Скажу то же, что и тебе: не дело уходить одному, или двадцати, или даже двумстам двадцати! Организовываться, Вася, надо, собирать силы, создавать революционную армию… Вот путь! Тогда — победа!

Топорнин свистнул:

— Если просвещаться при помощи наших брошюрок, это через сто лет. Одно выступление двухсот двадцати, одна эта демонстрация мгновенно просветит тысячи. Будет расправа? Что ж! Она накалит страсти, она привлечет внимание всей России. Мне жалко каждого человека, но, если ему погибать здесь от японской пули, пусть лучше он погибнет во имя святого дела!

— Так и ты думаешь, что эти двести двадцать до России не дойдут?

— Думаю, что не дойдут.

— А ты говорил им, что они не дойдут?

— Федя! — Лицо Топорнина мучительно искривилось.

— Как же ты мог им этого не сказать, а согласиться с твоим демагогом Паниным? Разве революционер имеет право завязывать людям глаза? А ты это сделал.

Топорнин прищурился и упрямо смотрел в глаза другу.

— Странно, ты — большевик и, для меня ясно, член организации, в то время как я — вольнопрактикующий революционер, и ты не понимаешь того, что понимаю я: всюду и везде, где бы революционер ни находился, он обязан бороться с самодержавием. Я не могу ждать ни дня, ни часа, Всякое возмущение народа, даже плохо организованное и даже имеющее неясные цели, полезно для дела революции, то есть для спасения всего народа. И я не понимаю тебя, твоей осторожности. Ведь не меньшевик же ты!

Неведомский был взволнован так же, как и Топорнин.

— По существу ты прав. Всюду и везде мы должны поддерживать святое революционное недовольство. Но, друг мой, тут ты только что обмолвился об организации, о партии, Для чего же существует партия: для того, чтобы разжигать любое волнение, идти за ним, или для того, чтобы организовывать, управлять, направлять? Партия существует для последнего, Вася. Что мы сейчас должны делать в армии? Готовить батальоны, которые примкнут к восставшему народу! Готовить революционные батальоны! А твои солдаты хотят разойтись по домам! Допустим, они уйдут. Нет сомнения, в пути их переловят. Военный суд! Вожаков, конечно, уничтожат. Ты думаешь, в армии будут им сочувствовать, гнев сплотит ряды недовольных? Едва ли. Все-таки они дезертиры и покинули своих товарищей. Потом мы теряем активную массу и, главное, вожаков. А вожаки для нас на вес золота. Так сообрази, Вася, можем ли мы благословлять поход твоих двухсот двадцати? Надо сделать все, чтобы эти люди в грядущей схватке стали на сторону народа. Зерно недовольства есть, его нужно взрастить. Нужно учить Керефова, Панина и других тому, что спасение — в совместных действиях, направленных к общей дели.

— Чудак ты, Федя. Да ведь они воевать не хотят. Понимаешь — воевать! Они двух дней не хотят оставаться в армии Куропаткина!

— А кто этот Керефов?

Топорнин слегка развел руками.

— По-моему, он одного толка с эсерами.

— Вот в том-то и дело, друг. Он увлечет за собой сотни и погубит их, а сейчас не время губить разрозненными выступлениями, может быть, лучших людей. Надо требовать, чтобы каждый стоял на своем месте и знал, что ему нужно делать в грядущих событиях. Это и твоя задача, Вася.

Неведомский вышел из блиндажа. Солнце уже успело подняться высоко. Было тепло. Внизу, по тропинке, проехали два всадника. Равнина как будто стала меньше, солнечный блеск точно занавесил ее.

Топорнин остался сидеть на койке. Вынул папиросу, смотрел на нее прищурившись и не закуривал.

Емельянов получил из дому письмо.

Писала Наталья, Валевский ездил в Маньчжурию, а как вернулся, прислал новых слуг, каких-то невиданных, носят винтовки, кинжалы, в руках плети. Мужиков порют, женщин насильничают, скот засекают. Один такой молодец ударил ножом в грудь старика Прохорова за то, что тот при косьбе зацепил клок барской травы. Прохоров свалился замертво. После этого народ уж не мог терпеть, — все, кто был в Сенцах, схватили косы, топоры, вилы и — к усадьбе. Подпалили дом. На следующий день губернатор прислал солдат. Солдаты усмиряли деревню так, что пятнадцать человек в землю зарыли, в том числе и шурина Емелиного — Григория. Баб многих тоже зарыли. Раненых повезли на телегах в больницу, Говорят, что и раненых и здоровых будут судить. А теперь в деревне те солдаты стоят постоем.

Емельянов прочел письмо и сидел с ним, не видя и не слыша ничего вокруг… Он видел сенцовскую дорогу, которая вьется от города по мелкому соснячку. Тихо, пустынно, с левой и с правой стороны болото, осенью красное от клюквы. По дороге из города идут солдаты убивать мужиков, баб, детей! Солдаты… те самые солдаты… вот и Емельянов солдат…

Он ударил кулаком по стволу ивы, у которой сидел, так, что дерево вздрогнуло сверху донизу.

— Этого стерпеть нельзя, — сказал Емельянов. — Я здесь за этого барина жизнь кладу, а он там все мое родное рушит… А солдат — сволочь! Шурина убили…

Он думал, что он не плакал, но на самом деле слезы текли по его лицу, и так, не замечая их, он нашел Коржа и протянул ему письмо.

Корж стал читать письмо громко. Сошлась вся рота.

— Теперь жди каждый такого письма, — сказал Хвостов. — Не одну сотню людей они в землю зароют.

— Что ты на меня так смотришь, Емеля? — сказал Жилин. — Я, брат, не Валевский. А это, брат, называется жизнью. Что поделаешь? Я тебе каждый день толкую про твое крестьянство.

— Оставь ты мое крестьянство, — зловеще сказал Емельянов. — Солдаты!.. Мы здесь — солдаты… а они там наших!.. — Он пошел в поле.

Гаолян и овощи были уже убраны. Вороны, те же самые, что и в России, стаями пролетали над полем и садились, хлопая крыльями и галдя. И воробьи были те же самые.

— Надо идти в Россию, — сказал себе Емельянов, останавливаясь среди поля. — После такого письма подлец я буду, если не приду в Сенцы… Для чего она написала, — чтобы просто так взять да написать? Для того написала, что если ты есть муж, так защити. Россию защищаешь, а кто меня защитит? Я этих солдат, которые там… я этих солдат…