Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Ты плохо спишь, а родители — того хуже. Сын на этой злосчастной войне, а дочь… Впрочем, у твоего Чучила, думается, я отбил охоту к повторению визита. Общественная ситуация не содействует ему… Все это хорошо, а вот, что не учишься, — плохо!

Таня знала: отец недоволен тем, что она не поступила на курсы. «Пожалуйста, на любые, но учись».

— Или замуж выходи, — как-то сказал он. — Рассеянный образ жизни для интеллигентной барышни вреден: она и философию читает, и симфонический концерт слушает, и современную живопись обсуждает, и от политических партий без ума. А в результате — рассеянность, расстройство нервной системы, бессонница. Выходи замуж.

— Замуж я выйду, — сказала Таня.

Догадывался отец или не догадывался? Мать как будто догадывалась. Несколько раз она вспоминала понравившегося ей студента Грифцова, свое народовольческое прошлое, глаза ее загорались, лицо молодело. Вздыхала:

— Как все быстро меняется. Только что были одни люди, одни идеи, одни властители дум, и вдруг, смотришь, — все другое! Говорят, это и есть жизнь, а все-таки грустно. — Она умолкала, а потом прибавляла: — Мне он нравится… очень умный молодой человек.

Смотрела дочери в глаза и целовала ее.

Вечером Таню вызвали в переднюю. У вешалки стоял зауряд-прапорщик. Сказал негромко:

— Медведев!

И, совсем тихо, еще два слова.

Таня сжала его руку и громко от нахлынувшей радости закричала:

— Да раздевайтесь, прапорщик, скорее! Что это вы такой увалень!

И смотрела сияющими глазами, как горничная принимала у него пальто, как, вынув расческу, причесывал он жидкие волосы.

— Когда приехали?

— Сегодня утром!

В своей комнате Таня крепко притворила дверь, посадила прапорщика к столу, всматривалась в его простое и даже грубое лицо, ставшее для нее сразу родным.

— Передать мне поручено от нашего общего друга Антона, что события развиваются, как им положено в книге жизни. Кроме того, мне позволено передать личные мои наблюдения… о том, каков дом, в котором обитает наш общий друг, кого в этом доме я встречал, и еще поручено передать о событиях трагических. Начну с последнего.

Медведев рассказал про арест Логунова и Топорнина. Про то, как решили бросить войну и вернуться в Россию двести двадцать солдат, как несколько дней они благополучно двигались по маньчжурской степи и как наконец были схвачены, арестованы и судимы. Рассказал про смертный приговор Топорнину и про помилование Логунова.

На следующий день после приведения приговора в исполнение однополчанин поручика Логунова, ненавистник его и погубленного Топорнина, капитан Шульга, отправился на место казни, чтобы собственными руками потрогать землю, которая прикрыла расстрелянного. Рассказывают, что он долго сидел на могильном холмике, курил, наслаждаясь тем, что под ним Топорнин, а потом встал на могилу сапожищами и опять курил, находя особое удовольствие топтать сапогами эту землю.

Шульга стал героем черносотенных офицеров.

Теперь веселое и толстое лицо Медведева вовсе не было ни веселым, ни толстым. Он лаконично рисовал маньчжурскую природу, офицерскую среду, в которой уже происходили глубокие сдвиги, и солдат.

Вечер стал поздним вечером, в двери постучали, приглашая пить чай.

Медведев вопросительно посмотрел на Таню.

— Да, да, — сказала она, — только о брате ни слова, о брате я сама… потом.

Профессор сидел за газетами. Худое лицо с седой бородкой; светлые голубые глаза внимательно смотрели на Медведева.

— Одесную меня садитесь, прапорщик. Вот так… Зина, побольше ему бутербродов, сальтисона с горчицей, — наверное, любит, все толстяки любят. Тарелочку ему побольше, — поставили десертную, ему же не компот кушать. Ну что у вас там делается? Как солдаты?

— Солдаты, Александр Вениаминович, домой хотят. Говорят, во Владивостоке неспокойно. Комендант Владивостока Воронец донес Куропаткину, что моряки во Владивостоке ненадежны и что их всех надо разоружить. Куропаткин запросил Линевича, как специалиста по тем местам. Линевич ответил: «Воронец много работал и работает для крепости, но со всеми ссорится. И благодаря этой особенности его характера многие считают его сумасшедшим. Теперь я сам убедился, что он сумасшедший. Наших славных моряков признать неблагонадежными! В самом деле, он сумасшедший, и его нужно от комендантства отставить!»

— А вы чему улыбаетесь, прапорщик? — спросил профессор, заметив на лице Медведева улыбку.

— Я думаю, что Воронец прав. Моряки неблагонадежны. Да и вообще…

— Да и вообще… — пробурчал Александр Вениаминович. — Да, крепковато, крепковато завязался узелок… Страна неспокойна и неединодушна. Несчастье в том, что мало Россия работает. Разглагольствует много, все ищет, но ищет умозрительно, а умозрительно ничего не найдешь. Найти можно только в труде.

— Я умозрений тоже не люблю, — сказала Таня. — И совсем не умозрениями я занимаюсь.

— Может быть, может быть. Мне это неизвестно… А молодой прапорщик сюда надолго?

— В командировку по пулеметной части. У нас трехлинейные автоматические, системы Максима.

— Не посвящен в это оружие. Про события в Баку и у нас слышали?

— Успел.

— Настоящей грозой пахнет.

— А ты недоволен, отец?

Профессор не ответил. Он позже всех ушел из столовой. Ушел гость, ушла дочь, жена в капоте прошла в ванную. Он все сидел за газетами, стакан холодного чая стоял перед ним.

Он думал о дочери. Дочь скрывает от него свою жизнь. Этот прапорщик, откуда он взялся? Говорит, что товарищ Николая, а про Николая ничего, в сущности, не рассказал. Отделался общими фразами. Даже после появления в квартире жандарма Таня не пришла к отцу и не раскрыла ему своей души. А с матерью откровенней? Едва ли! И оттого, что дочь таит от родителей свою жизнь, у профессора в душе копилась тяжелая обида «Дети!.. — думал он. — До десяти лет для ребенка самые нужные и дорогие существа, самые интересные — родители. А потом в течение долгих лет — подруги, товарищи, и только в зрелом возрасте и даже поближе к старости человека опять тянет к родителям. И хочется ему, чтобы родители были с ним, но чаще всего их уже нет… Так вот и с Таней — захочется ей к отцу, а он уж под могильной плитой…»

Добрынина зашла к Наталье.

— Попросить хотела я у вас, тетя Наташа, кружку пшена или смоленской, да думаю, у вас теперь у самих каждая крупица на счету.

— Добрынин ничего не придумал?

— Тетя Наташа, что он может придумать!

— Да, трудно ему, трудно. Крупы я тебе дам. Пшено у меня хорошее, крупное. Мелкое только для кур годится.

Наталья отсыпала в бумажный кулек два стакана. Добрынина взяла, но не ушла, сидела на табуретке, опустив голову.

— Что ты, Фенюшка? Уж так голову опускать не следует. Теперь такое время, когда народ за свою долю встает.