Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Она потеряла себя. Жизнь показалась ей пустячным, некрепким явлением. И раз жизнь такая пустячная, некрепкая, легко уходящая, то стоит ли думать о ней все то, что думала Нина? Какой во всем этом смысл, если одно мгновение — и ничего нет?

Даже ее чувство к Коленьке как бы поблекло. Какую оно имеет цену, если оно подвержено случайности и может быть прервано в любую минуту?

Остановились на ночь в ущелье под отвесными скалами. Дозорные полезли наверх. Внизу было тихо, безветренно. Непрерывно, тонко и серебряно звенели цикады. Звезды, покрывавшие небо, близкие, теплые, шевелившиеся над самым ущельем, принесли ей некоторое успокоение.

Она задремала в приятной, освобождающей прохладе ночи, с удовольствием укрыв ноги одеялом.

Когда она проснулась рано утром, — и небо над ущельем было все розовое, и в тишине чудесно звенел поток, и из ущелья открылся вид на горы, окутанные нежной дымкой, — столько сил ощутила она в отдохнувшем теле, что хотя сразу же вспомнила обо всем, что было накануне, но все это показалось ей совсем слабым по сравнению с той жизнью, которую она чувствовала сейчас в себе. Смерть уже не подавляла ее, а вызывала протест и гнев.

С этим чувством она умывалась в роднике, обдавая студеной водой руки, плечи и ноги до колен. Ноги, стройные, с высокими икрами, отражаясь в воде, уходили куда-то сквозь землю, а лицо зыбилось и дрожало в струях.

— Скорее управляйтесь с гигиеной! — кричал доктор Петров, как все доктора считавший себя вправе спокойно смотреть на голые женские ноги и плечи.

С этим чувством негодования против смерти, которое не только не проходило в ней, но все усиливалось, она прибыла на хутор, выслушала указания Петрова, смотрела, как исчезали за синей зубчатой скалой подводы, и теперь принялась устраивать перевязочный пункт.

Она осмотрела самую большую фанзу, вымела ее, раскрыла настежь двери, выставила вместе с Горшениным огромные, в полстены, оконные рамы и во все уголки дома впустила чистый, горячий воздух, изгоняя тяжелый дух дыма и затхлости, пропитавший жилье.

Потом пришел Васильев и доложил, что вода кипит, и тогда она, посмотрев с сомнением на длинную юбку, подоткнула подол и раздобыла тряпку.

— Я вам помогу, — сказал Горшенин. — А Васильев будет воду кипятить.

— А разве петербургские студенты умеют мыть грязные циновки?

— Студенты всё умеют, сестрица… даже бить морды полицейским…

Нина внимательно посмотрела на него.

— Тогда… принесите мне, Горшенин, кипятку.

Бородатый повозочный сидел перед очагом и вздыхал. По его уезду забрали почти всех мужиков, а в соседнем не тронули ни одного — таков был план мобилизации. Васильев с завистью думал, как они там живут, в соседнем уезде, отцы и сыновья, а вот ему, пожилому, многосемейному, выпало мучиться повозочным. Он топил печь гаоляновой соломой, огонь пробегал по отдельным соломинкам и вдруг охватывал весь пучок. Этот китайский дом был брошен, и Васильеву представлялось, что и его родной дом так же опустел я одичал.

Нина не заметила, как пролетели четыре часа, — она только-только управилась, только-только навела относительную чистоту. Здесь они сделают перевязки и сейчас же тронутся в Ташичао.

Знойный воздух дрожал над дорогой, черные стрекозы висели над ней. Немного грустная красота — в знойном воздухе, в круглых мягких горах, в одиноком дереве на бугре за фанзой.

— Никогошеньки, — сообщил Горшенин, спустившийся с наблюдательного пункта на земляной стене.

Она вернулась в фанзу, прилегла на циновку, накрыв лицо марлей, и заснула. Тучами носились мухи и комары, но марля спасала. Нина спала глубоко, без сновидений, и проснулась от внутреннего толчка. Напротив, на циновке, разувшись и накрыв ноги портянками, спал Васильев.

Золотое пятно солнца, ютившееся на полу рядом с ней, когда она засыпала, исчезло. Были сумерки, над двором — прозрачное серое небо. Взглянула на часики: вечер!

Горшенин, разложив костер, что-то варил в котелке. Дороги были пусты, чумизное поле тоже. Никого, кроме Горшенина и коня!

Ее охватила тревога: где же Петров?

— Горшенин, никто не показывался?

— Никто. С той стороны фанз — сопочка. Я на нее взобрался: видать далеко, да не видать никого.

— Отчего они не едут, Горшенин? Доктор обещал быть через три часа, а прошло десять!

Васильев спал, сладко похрапывая. Он не беспокоился ни о чем. В самом деле, его дело маленькое, пусть беспокоится сестрица.

Сестрица осмотрела прибранную фанзу, медикаменты, расставленные на низеньких обеденных столиках… вата, марля, бинты. Надо все обдумать, она на войне. Скажем, наступает утро, а Петрова нет, — что она должна делать? Она должна вернуться в Ташичао.

Солнце давно село за лохматую сопку. Быстро темнело. Хотелось есть. Доктор поступил опрометчиво: полагая быстро вернуться, он не оставил провизии. Забыл, что он на войне.

— Сестрица, — позвал Горшенин, — обед готов.

— Какой обед, откуда?

— Вы думаете, студент будет голодать, когда рядом с ним ходит курица? Куриный бульон, прошу.

Покидая хутор, китайцы взяли с собой всю птицу, но одна курица осталась. Небольшая, желтая, она тревожно кудахтала, слоняясь по земляному амбарчику. На ее тоскующий голос поспешил Горшенин, закрыл все ходы и выходы; через пять минут она была у него в руках, а еще через пятнадцать отправилась в дальнее плаванье в солдатском котелке.

— Превосходный суп, Горшенин… И много студентов, Горшенин, ушло в армию?

— Я думаю, немало… Особенно если принять во внимание, что обеспокоенное правительство закрывает одно высшее учебное заведение за другим. Нам с нашим правительством не помириться…

Совсем стемнело. В темном воздухе вечера виднелись еще более темные массы гор. Ветер утих. Усиленно гудели комары, и пели, несмолкаемо пели цикады.

Нужно устраиваться на ночь. Комаров-то, господи, сколько!

Захватывает холодком сердце, когда подумаешь о Петрове и невольно начинаешь думать о Николае. Вернулся ли он со своей разведки? Какое странное, ни с чем не сравнимое счастье — увидеть его!

Нина тревожно спала ночь. Все ей чудилось, что подъезжает Петров. Открывала глаза, прислушивалась: трещат цикады. Ночная тьма висела над китайским хутором, над всей китайской землей, тьма, расшитая золотом звезд, погружавшая душу в какой-то странный бред. Никак нельзя было понять, что такое звезды и почему их так много.

Она проснулась перед зарей и вышла из фанзы.

— Ждать доктора не будем? — спросил Горшенин.

— Буду ждать до восхода солнца.

Но она ждала до десяти часов. Ждала больше суток. В десять приказала свернуть пункт. Конь за ночь отдохнул, и Васильев тоже бодро покрикивал на него.

Она почувствовала облегчение оттого, что ожидание и бездействие окончились.