Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Поручик потянулся к гитаре и взял несколько аккордов.

— Мне кажется, — возразил Логунов, — движение русских на Восток имеет глубокий исторический смысл независимо от того, как мы устроены дома.

— Тема для бесконечного спора, — усмехнулся Неведомский. — Вася, тронь мою любимую, казачью.

Поручик запел. Голос у него был крошечный, он, в сущности, говорил, а не пел, но исполнял он превосходно.

За тонким полотном палатки изредка слышался скрип проезжающей арбы, доносился крик погонщика. Там был Китай, а здесь, в песне, молодой казак уходил на войну с вольного Дона.

Сколько раз молодые казаки уходили на войну, оставляя невест и жен! Сколько слез пролито, сколько крови пролито!

— Вот и вся песня! — сказал Топорнин, кладя гитару. — У кого есть невеста, пусть вспомнит. У меня ее нет.

— У меня есть, — тихо проговорил Логунов, и ему стало страшно и сладко от своих слов.

Накануне выступления к поручику пришел Корж, тот самый солдат, который первым перебрался по карнизу сопки.

Он стоял, держа руку у околыша бескозырки, и спрашивал разрешения доложить.

— Докладывай, докладывай, ползун по скалам.

— Ваше благородие, — таинственно заговорил Корж. — Федосеев и каптенармус получают сейчас сапоги. Сапог мало, но каптенармус похвалялся, что для всей первой роты достанет сапоги. Ваше благородие, вместо сапог можно получить улы. Вот бы нам для похода улы! Я охотник, я хаживал в улах… Чистое золото для похода. Я говорю каптенармусу: достаньте мне улы. Он говорит: пошел к черту, будешь мне позорить всю роту!

— А что, в улах удобней?

— Ваше благородие, в улах как босиком. Она мягкая, легкая, сенца подложишь — и иди сто верст, не снимая. Говорил солдатам. Какое! Все хотят сапоги… А мне бы улы.

«В самом деле, — подумал Логунов, — наши сапоги для ходьбы по сопкам — гибель».

— Ваше благородие, напишите Федосееву записку: «Взять для Коржа улы». Ноги в сапогах сотрешь, ведь сапог у нас — добрый пуд весом! А разве на камни в сапогах взберешься?.. Вот она, ула…

Из кармана Корж вытащил неуклюжую на вид, но легкую и прочную, сшитую из лосиной кожи китайскую улу.

— Вот сюда мелкого сенца, портянки не нужно, свежо ноге и легко.

— Хорошо, Корж, напишу записку.

И поручик написал.

Первый день похода был тяжел. Рота шла сначала по дороге, потом по руслу ручья, по скользкой мелкой гальке. Далеко разносился гул от множества ног, грохот обозных двуколок. Когда поднялись на перевал, Логунов увидел бесконечную ленту желтых, зеленых и голубых рубашек.

После сражения на Ялу, когда белые рубахи русских послужили отличной мишенью для противника, ослепительные рубашки, белизной которых гордились части, были спешно, хозяйственным способом превращены в пегие.

На перевале веял ветер. Сопки вокруг — то мягкие и круглые, то острые, как петушиные гребни.

Логунов уселся на обломок скалы, вынул записную книжку и набросал письмо Нефедовой. Он описал ей сопки, камень, на котором сидел, Коржа, расположившегося рядом, солоноватость ветра, напоминавшую море, но море было далеко, а солоноватость, должно быть, шла от скал… Написал ей, что близко сражение и что он рад этому.

И еще написал ей, что она его невеста.

В конце апреля Куропаткин сидел за письменным столом и исписывал листок за листком в толстой коричневой тетради. Оконные занавески были задернуты, отчего в салон-вагоне был ровный, мягкий свет.

Через четверть часа к ляоянскому вокзалу подойдет поезд с наместником. Адмирал покинул свою эскадру. Он не рискнул остаться в крепости, которой угрожала осада.

Куропаткин заносил последние мысли в дневник. Испытывал ли он злорадство? Да, некоторое. Алексеев пожинал плоды своей собственной политики. Сейчас он будет стараться всеми силами впутать в нее Куропаткина.

«Армией я ему не позволю распоряжаться», — написал Куропаткин и дважды подчеркнул написанное.

На вокзале и в штабе все было готово для встречи наместника. Платформы усыпали желтым песком, разукрасили национальными флагами, стекла вокальных фонарей вымыли. Чины штаба выстроились на первой платформе, и генерал-квартирмейстер Харкевич расхаживал, поскрипывая по песку сапогами, готовый отдать нужную команду, лишь только из-за поворота покажется поезд.

Со времени назначения Куропаткина командующим Маньчжурской армией Куропаткин и Алексеев не встречались. Куропаткин знал, что Алексеев недоволен его назначением: как же, его, видите ли, не спросили! Осматривая в марте цзиньчжоускую позицию, он выразился так: «Следовало бы, прежде чем назначать Куропаткина, спросить меня. Я как-никак главнокомандующий…» И своему начальнику штаба Жилинскому там же сказал: «Я ему все время говорил, что японцев не следует пускать за Ялу, а он утверждает, что нужно, чтобы их припереть».

Эти слова немедленно стали достоянием штаба Куропаткина.

Куропаткина особенно возмущала грубость выражения: «… а он, то есть он — Куропаткин, утверждает, что нужно, чтобы их припереть».

Надо написать обстоятельный доклад государю: Россия — держава сухопутная. В разыгравшейся борьбе нельзя на первое место ставить несколько вооруженных пушками коробочек, называемых броненосцами. Нельзя рисковать армией и создавать новые трудности для достижения победы… Поэтому вопрос о главнокомандующем должен быть разрешен так, чтобы армия не была поставлена в тягчайшие условия зависимости от флота.

Именно так! Куропаткин закрыл тетрадку. Широкий, удобный стол, кресла. Образ Николая Мирликийского в углу. На стенах портреты государя и государыни.

В дверь просунулось длинное, носатое лицо прапорщика милиции Торчинова, бессменного ординарца Куропаткина со времен среднеазиатских походов.

— Ваше высокопревосходительство, едет!

Куропаткин не торопясь вышел на перрон.

К вокзалу приближался поезд. Хор трубачей заиграл марш. Головы любопытных китайцев показались над заборами. Куропаткин подошел к краю платформы.

Дородный, с окладистой бородой, Алексеев напоминал Александра III, подтверждая своей наружностью слухи о родстве с государем.

— Очень рад видеть вас, ваше высокопревосходительство! — проговорил Куропаткин.

— Взаимно, Алексей Николаевич!

Алексеев прошел вдоль фронта встречавших его офицеров штаба, потом почетного караула.

Караул без движения замер на солнцепеке. Лица, руки, рубашки взмокли от пота.

— Жарко небось? — спросил адмирал.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — весело отчеканил фельдфебель. — Спасу нет.

— А ведь у нас в России поди только весна!

— Так точно, ваше высокопревосходительство, весна!

Алексеев проследовал в вагон к Куропаткину, огляделся, сказал: «Просторно!» — и сел в кресло против стола.