Николай Корсунов - Мы не прощаемся

— Сказал! Нас все-таки двое, а ты — один.

Они пошли рядом, и неосведомленные люди оглядывались на них: хороши! Со дня напились, качает их, родимых, как ветлу на ветру. Видно, пошли со славой божьей, а возвращаются с разбитой рожей.

— Как дядько Базыл?

— Плох. Тащил я его долго... Ладно самолет подоспел...

— Ты куда зараз?

— Тут... к одному... Иди в больницу, я сейчас...

Василь пошел к трактору. Андрей, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялся на второй этаж производственного управления. Вошел в приемную Грачева.

— Товарищ Грачев у себя?

Блондиночка строчила на пишущей машинке, не подняла головы:

— У него сегодня неприемный день.

Тяжело, по-стариковски шаркая валенками, Андрей направился к высокой, обитой черным дерматином двери. Блондинка вспорхнула со своего места и бросилась наперерез.

— Гражданин, вам же сказано... — Ойкнула, увидев его лицо, но решила до конца выполнить свою задачу. — У Степана Романовича неприемный день.

Андрей посмотрел на нее и выразительно покачал в руке толстой плетеной камчой. Секретарша отступила, а он открыл бесшумную, хорошо смазанную в петлях дверь.

Грачев сидел боком к столу и разговаривал по телефону. Его, только его считал Андрей виновником гибели отары. Грачев разговаривал с Павлом Кузьмичом, и тон Грачева был подчеркнуто вежливым.

— Успокойтесь, люди живы, найдены... Отара? Насчет отары не скажу, не знаю, не в курсе... А вы здесь, товарищ Савичев? Что же не заходите? Заходите, не стесняйтесь... Сочувствую, сочувствую. Видите теперь, куда ведет партизанщина? Как говорят, бог шельму метит... Ах, Савичев, Савичев!

Он кинул трубку на рычаг, и в этом жесте проявилось все, что было у него на душе. Всем туловищем, будто почувствовав вдруг и собственную усталость, и груз собственных лет, Грачев медленно повернулся к остановившемуся в дверях парню. Андрей стоял на широко расставленных ногах и покачивался, словно раздумывал, в какую сторону повалиться. Из-за его плеча выглядывала возмущенная секретарь-машинистка.

— Я ему говорю — неприемный день, а он...

Рядом с лилово-желтым, страшным лицом Андрея одуваничик ее волос, ее рисованая мордашка были неуместны. Грачев поднялся с места и, уперев ладони в холодное настольное стекло, весь подался к Андрею:

— Ветланов?! Отара... погибла?

Андрей сделал вперед два шага, с обмороженной пухлой кисти снял темляк рукоятки и, сложив камчу, швырнул к ногам Грачева.

Больных, вероятно, было мало, потому что койки Базыла и Андрея находились в отдельной просторной палате. Увидев Ирину, Андрей сунул под подушку какую-то толстую книгу и вскочил на ноги.

— Дядя Базыл, смотри, кто к нам пожаловал!

Кисти у Андрея были забинтованы, но он схватил ими Иринину руку, радостно повел к стулу у своей койки.

— Как ваше самочувствие, дядя Базыл? — обратилась она к привставшему на локте, улыбающемуся чабану. У него в бинтах были руки, голова и ноги — под простыней угадывались неестественно толстые очертания ступней.

— Самочувствие, не скажи, совсем плохое! Лежи, лежи. Подушка мягкий, из куриной шерсти, а все равно — голова устала шибко. Андрюшку отпускают, мне говорят: лежи! Зачем так?

— Вы... выписываетесь? — растерянно спросила Ирина.

— Сейчас одежду принесут. Вместе поедем!

— Вместе?

— Конечно! За нами Павел Кузьмич заедет, обещал. — Андрей сидел перед ней на койке и участливо смотрел в ее осунувшееся лицо с густыми взмахивающими ресницами. — Что там у вас произошло? Утром Марат Николаевич звонил. Вчера к нему ревущая Нюра Буянкина прибежала. Сказал, чтобы я вас здесь нашел. Говорят, вроде бы по вашей вине ребенок от дифтерии умер. Марат Николаевич велел справиться, что вы могли сделать в последней стадии. — Андрей полез под подушку, достал том медицинской энциклопедии. — Вот, все прочитал о дифтерии, — сказал виновато и в то же время с облегчением. — Нет вашей вины. Пусть Владимир Борисович не морочит шарики...

У Ирины от внезапной догадки перехватило дыхание, она поняла, кому принадлежал в телефонной трубке хриплый простуженный голос минут двадцать назад.

— Вы звонили Сергею Ивановичу?

— Был грех! — Андрей засмеялся.

Украдкой, чтобы не видел Базыл, погладила его забинтованные руки.

— Вам больно?

— Ерунда.

— А щекам — больно?

— Вспоминать забыл.

— Храбритесь! Наверное, рано со щек повязку сняли. Снова ознобятся.

Вошла санитарка, пригласила Андрея переодеваться. Вскоре он появился в дверях уже во всем своем, домашнем. Под мышкой держал свернутый полушубок, а в руке — пачек десять пластилина, перевязанных крест-накрест шпагатом. Шагнул к Базылу.

— Выздоравливайте, дядя Базыл. Скучно нам будет без вас на Койбогаре.

— Ругаться хочу, скажу: выписывай, доктор. Скоро приеду я.

Попрощались и вышли из больницы. Савичев еще не подъехал на своем «газике». Остановились на солнечном пригреве. Ирина смотрела на Андрея. У него было оживленное, счастливое лицо, он без конца шутил, смеялся. Ничто, казалось бы, не напоминало в нем о трагической ночи в буранной степи. И лишь нежная, неокрепшая кожица обмороженных щек лоснилась и на холоде сразу же посинела. Два болезненных пятна на лице — недобрая память о той ночи.

— Смотрите, Ирина, декабрь, а с крыш — сосульки, как морковки... Удивительная оттепель. И вообще нынче зима странная: то завьюжит, то с крыш капает...

— Мне приятно, что в вас такой запас бодрости и оптимизма. А я вот... — и на ее лицо будто сумерки наползли. — Хотите, я тоже расскажу, все расскажу?..

Ирина спрятала подбородок в воротник пальто.

— Владимир Борисович вызвал меня к себе. В кабинете у него уже сидел Голоушин — отец умершего ребенка. Можно было представить, что было в то время на душе у Голоушина, но заявление на имя партбюро он все-таки написал. Владимир Борисович прочитал.

«Н-да, — сказал, — неприятнейшая история, товарищ Вечоркина. — Положил заявление в папку, захлопнул. — Неприятнейшая!..»

...Андрей не перебивал Ирину и не торопил. А она говорила часто запинаясь — такое трудно выложить одним дыханием.

— Вечером провели экстренное заседание комитета комсомола. По требованию Владимира Борисовича... Не знаю, почему он так торопился... И начали нас поочередно учить уму-разуму. Нюру Буянкину за то, что, мол, распустила комсомольскую дисциплину. Граню — за связь со священником. Владимир Борисович говорит: «Вы, Буренина, компрометируете звание члена Ленинского комсомола. За такое исключать надо...» Ну, Граня ему такое сказала! И хлопнула дверью...

Ирина замолчала, робко взглянула на Андрея. Он стоял задумчивый, суровый.

— Я им: да, признаю свою вину в том... что не вышла на первый вызов... Я просто не слышала его... Я, мол, спала крепко... намерзлась... А Владимир Борисович из себя выходит: «Удивительнейший сон, не правда ли, товарищи?! Скажите честно, что не пожелали идти в метель, ночью, наплевали на свой священный долг медработника. Так и скажите, Вечоркина, — и нечего...»