Андрей Упит - Северный ветер

— И я тоже! — вторит Янсон.

— Деньги можно спрятать. Подлецы среди нас есть, а вот дураки вряд ли. Мы их иначе сумеем обнаружить. Я кое-что слышал — и думаю, это будет не так уж трудно.

— Ну скажи! — настаивает Толстяк. — Я не хочу уходить отсюда с репутацией разбойника, провожаемый проклятьями жителей.

Мартынь сидит, мрачно нахмурившись.

— У всех нас такая репутация, и проклятий нам не избежать. Доверие в народе мы окончательно потеряли. Даже те, кто должен бы понимать, считают всех нас обыкновенными грабителями. Испольщики, арендаторы и батраки проклинают нас не меньше, чем хозяева, И виноваты в этом не только те, кто открыто грабит, а и те, что занимаются террором, убивают волостных старшин и их жен…

Толстяк начинает раздражаться.

— Что ж, по-твоему? Мы должны были тут отсиживаться и возносить молитвы за упокой несчастных жертв, которых предали шпионы и провокаторы?

— Нам следовало уйти. И тут была наша ошибка. Мы в лесах не заметили, как изменилась психология у людей. Мы думали, что, перенося холод, голод, болезни, рискуя жизнью, мы поддерживаем престиж революционеров, а истребляя шпионов и предателей, спасаем иную несчастную жертву. Все это имело какое-то значение вначале. Слишком долго пришлось нам скитаться и прятаться, попрошайничать и унижаться, чтобы поддержать в народе уважение к себе и к той революционной власти, которую мы представляем. Крестьяне вокруг, во все времена, питали уважение к реальной силе и власти — будь то самая грубая и несправедливая власть. Такое уважение внушал им фон Гаммер нагайками своих драгун. А Туманов штыками матросов, мнимым благородством и либерализмом. Он мог бы арестовать десять, а забирает только семь человек. Он мог бы их бросить в подвал замка и пытать, а он отправляет их в Ригу, сажает в тюрьму и передает дело в военно-полевой суд. И люди восторгаются. Господа милостивы, власть справедлива… Тот, кого ничто не коснулось, желает только покоя. Фон Гаммер оказался большим политиком, чем мы. Потому что у него были нагайки. И он ими снова вдолбил народу, что самое лучшее жить в одиночку, для себя, и заботиться лишь о своей шкуре. Мы же оказались только грабителями и виновниками всех напрасных бедствий. Нас презирают даже те, кого мы спасали. Напрасно мы тут маялись впроголодь со стертыми ногами и чахоткой. Мы оказались лишними.

— Разве я давно уже не говорил это? — злобно напоминает Калнберз.

— Настолько лишними, что уже нет смысла жертвовать собой: люди, пожалуй, с затаенным злорадством встретят весть о том, что нас упрятали в надежное место. Воодушевление масс окончательно испарилось, жажда свободы угасла, вся жизнь скатилась назад, в старое болото. Случилось то единственное и самое худшее, чего я не предвидел. В этом я окончательно убедился вчера и нынешней ночью. Мы свою роль здесь сыграли. Думаю, что на долгие годы.

Толстяк закуривает новую папиросу.

— Ну и какой ты дашь совет? Закопать маузеры в болотный мох. А самим в Россию — управляющими имениями, в Канаду — фермерами. Или вернуться в социал-демократическую организацию и стать пропагандистами и организаторами кружков?

— Смотря по обстоятельствам и склонностям каждого. Время партизанщины прошло. [27]Завтра или послезавтра — вопрос времени. Надо уходить по одному или всем вместе, — иного выхода нет. Либо их пуля, либо от своих — другого выбора нет. В обоих случаях — самоубийство. В моих глазах самоубийство никогда не было подвигом, даже во времена древних римлян. Кстати, мы и не принадлежим к породе древних героев, да и окружают нас далеко не римляне. Я предлагаю уходить сегодня ночью.

— Сегодня? — начинает волноваться Калнберз. — У меня такой страшный кашель. Нельзя ли повременить хоть немного… Еще хоть один денек.

— Наконец-то и твои нервы сдали, — усмехается Толстяк.

— При чем тут нервы. Нас выследили. Я не знаю, известен ли именно наш остров, но они подозревают, что мы где-то тут… Сам слышал. Потому я и говорю: завтра или послезавтра, другого выхода нет. И вообще ничего другого нам не остается. Друзей у нас здесь почти нет. Все двери на запоре. Боятся нас, как зачумленных. Я двадцать верст прошел, пока достал этот каравай. Первый кусок хлеба, доставшийся мне в виде подарка. Денег у меня не взяли — я понимаю: они могли быть награбленные, со следами крови… Стать нищим и довольствоваться милостыней… извините меня, товарищи, но этого я не могу.

Голос его обрывается. Он плотнее кутается в пальто.

— Проклятые! — Зиле потрясает кулаком в сторону Рудмиесиса и Янсона.

— Значит, ты полагаешь — сегодня ночью? — спокойно спрашивает Толстяк.

— Да, за завтрашний день я уже не поручусь. — Овладев собой, Мартынь снова говорит спокойно и решительно: — Думаю, что долгих совещаний и подробных планов нам не понадобится. О том, что я сейчас говорю, многие из нас не раз думали. Не сомневаюсь, что у каждого свой план уже давно готов.

— У меня нет никакого плана, — ворчит Рудмиесис.

— Ах, именно у тебя нет? Уж если у тебя нет… Впрочем, не будем болтать зря. Уходить не менее опасно, чем оставаться. Даже значительно опаснее: нет сомнений, что иному в пути доведется пережить такое, о чем ему в лесу и не снилось.

— Паспорта у тебя есть?

— К сожалению, только два. Один для Зиле, другой для Сниедзе. Им они больше всех нужны. Остальным придется обойтись так.

— У самого небось два или три, — сипит Янсон на ухо Рудмиесису. Мартынь догадывается, о чем они шепчутся, но сдерживается. Не стоит ссориться в последнюю ночь. Не склеить, не скрепить то, что разрушила сама жизнь.

Ветер стих. Зато начинает моросить. Луна уже не может выбраться из алой мглы.

— Тогда давай быстрее, — поторапливает Толстяк, который сроду терпеть не мог долгие церемонии.

Мартынь все же не спешит. Нелегко ему ликвидировать остатки начатой с такими надеждами революции.

— Стало быть, вы, Рудмиесис и Янсон, отправитесь в свою Америку. У Рудмиесиса в Курземе много знакомых — до Лиепаи доберетесь без труда. Может быть, и Калнберз?

— Не знаю… Если они возьмут меня с собой…

— Еще сдохнешь по дороге… — ворчит Янсон. — Потом скажут, что мы укокошили.

— Я вам укажу место, где вы по дороге сможете отдохнуть. Ваш путь будет не из трудных. Из тех, кто отправился в Лиепаю, никто не попался. Вирснис в Бельгии, Айзуп в Лондоне.

Слова Мартыня действуют ободряюще, и все трое начинают шевелиться.

— Я тоже им говорил… — замечает Рудмиесис.

— Ты? Ведь у тебя же нет никакого плана. — Мартынь грустно качает головой. — Как я погляжу, вырождение идет гигантскими шагами, и мы тут превращаемся в глупых детей… У тебя, Зиле, будет паспорт… Свой путь ты знаешь. Так же как мы с Толстяком… Остается у меня еще один…