Андрей Упит - Северный ветер

На кухне уже потрескивает огонь. Ян идет туда. Юзя, увидев его, измученного и несчастного, от всего сердца хохочет. Животное… Ни малейшего сострадания к чужому горю… Но это только так, мимолетное ощущение. Он слишком измучился и отупел, чтобы связно мыслить и реагировать на что-нибудь. Сидит на стуле, подавленный, разбитый. Руки безвольно опущены на колени.

Юзя протягивает чашку горячего ароматного кофе. Ян пьет. Пьет и пьет… Как во сне, видит он движения литовки, и постепенно ему становится так хорошо, так приятно…

Когда Юзя, поставив на полку чашку, возвращается, учитель уже спит. Крепко, беспробудно. Одна рука свисает, голова запрокинута на спинку стула. Беспомощный, как ребенок… А ведь неудобно так спать… Юзя оглядывается. Не видя под руками ничего более подходящего, она берет сухое посудное полотенце и кладет ему под голову. Отойдя, снова глядит на него и смеется задорным смехом.

Старый Робежниек кормит скотину. Принес на коромысле воды из колодца, притащил охапку соломы из-под навеса. Мерку овса из клети, пойло свиньям из кухни. Но все у него сегодня как-то не ладится. Колодезный журавль обледенел, и груз на конце будто стал тяжелее. Крыша в пуне дырявая — солома намокла и слежалась — никак не выдернешь. Пойло замешено кое-как, голодные свиньи лезут на загородку и визжат, будто их режут.

— Тише, черти! — сердито кричит Робежниек и замахивается коромыслом. Не попал! Свиньи отскакивают и визжат пуще прежнего.

Старая Цериниете выносит корм дочкиной корове, у дверей хлева старуха останавливается и кричит, размахивая руками:

— Чего колотишь, как шальной?! Лучше корми их как следует. Дубиной все равно не насытишь.

— Корыта полны у чертей этаких. Да разве они жрут? Прыгают на загородку, того гляди — самого съедят.

Он замахивается снова. Одной попало. Визжат, черти, еще пуще, зато у самого как будто отлегло немного от сердца.

— Дома-то опять никого нет? — спрашивает Цериниете, заглядывая в хлев.

От ярости Робежниек даже ничего сказать сразу не может. Потом его прорывает, будто вышибли затычку из бочки.

— Дома… Разве они когда-нибудь бывают дома! На что им теперь дом! Пусть хозяин работает. Им бы по сходкам да по митингам шляться. Бунты устраивать. Имения жечь…

Он подхватывает ведра и спешит к выходу. Свиньи, свесив рыла через загородку, отчаянно визжат ему вслед. Цериниете сторонится, уступая Робежниеку дорогу, но старик задерживается у порога. Вытирая передником подойник, Цериниете говорит спокойно, не обращая внимания на раздраженного хозяина:

— Мои тоже — с самого утра. И сам и сама… И чего это они бегают?

— Чего бегают? — Робежниек смотрит на нее в упор, глаза его сердито сверкают под длинными седыми ресницами. Потом он резко выпрямляется, и коромысло съезжает с плеча. — Небось добегаются. Добегаются.

— Вчера сицилистов тех хоронили. Батюшки, народу сколько! Музыканты! А флаги черные… И ни одной песни святой — только такие, только такие…

— На кладбище?

— И по дороге и на кладбище. Ни пастора, никого. Ни единого словечка божьего. Просто так. И твои сыновья самые говоруны…

Робежниек начинает часто моргать слезящимися глазами. Затем порывисто наклоняется, хватает коромысло и кидается через двор к дому.

— Твои сыновья самые что ни есть заводилы и смутьяны! — кричит ему вслед Цериниете. С явным злорадством глядит она, как Робежниек в сердцах захлопывает за собой дверь.

В комнате старик быстро успокаивается. За последний год он сильно изменился. Не так внешне, как характером. Непостижимо, каким образом научился он не только не слушать, но и действительно не слышать, когда ему говорят что-нибудь неприятное. А если и услышит, то тут же отмахнется, позабудет. Главное — о сыновьях ничего знать не желает. Вначале, словно боясь оскверниться, он нарочно избегал их, делал вид, что у него нет ничего общего с сыновьями. Но теперь он уже не испытывает ни особой досады, ни злобы, а просто считает, что ему зря напоминают о сыновьях. Оба они для него чужие. Один — безбожник спокон веку и путается с социалистами. Другой, женившись, вошел в богатую семью, и к нему теперь не подступишься. У него нет больше сыновей! Робежниек свыкся с этой мыслью, сроднился с ней.

За последний год Робежниек постарел лет на десять. Болеть он особенно не болеет — только глаза слезятся и все больше слепнут. Все вокруг становится ему безразличным: божье слово, и грех, и благочестие. Охотно говорит он теперь о смерти, но ничего так не боится, как ее. Терпеть не может ни одного живого существа вокруг — ни коровы, ни собаки, ни кошки. Его заботит только собственная жизнь и здоровье.

Вот сейчас он разгорячился, а это вредно для сердца. Робежниек шарит по затянутой паутиной полке. Достает какой-то порошок, высыпает себе в рот и запивает водой из стакана. Прислушивается, подействовало ли. Подействовало… Вся полка у него заставлена пузырьками, завалена пучками разных трав. Здоровье и болезнь — все от господа. Оно так… А все же через день гоняет Цериниете в аптеку за микстурами и порошками.

Выждав, пока порошок осядет, куда ему положено, Робежниек снимает с плиты горячий накрытый горшок. Наливает из него в кружку, дует и, морщась, пьет. Выпивает три кружки, потом долго протирает глаза. Мерзкая горечь остается во рту от настоя всевозможных кореньев и трав. Отыскав кусочек сахару, кладет в рот и посасывает.

Потом спохватывается, что пора ехать. Сопя, сплевывает горькую слюну и натягивает заскорузлый полушубок. Вполголоса чертыхаясь, впрягает он в сани лохматую лошаденку, колотит ее по спине дугой и пинает ногой в брюхо. Воз наложен еще с утра. Три снопа ржаной соломы, мерка ржи, мерка ячменя, два штофа бобов. Подать пастору…

Лошаденка тащится раскорякой, будто ползет. Задние ноги с лета не подкованы. Копыта отросли, ломаются, как у коровы. И передние подковы совсем стерлись. На обледенелой дороге скользко. О каждый бугорок спотыкается. Бормоча ругательства, Робежниек узловатым кнутовищем стегает лошаденку по опухшим суставам. Хлещет по крупу, по оглоблям, но та все равно не бежит.

Обогнув общественный амбар, Робежниек с перепугу останавливается. Волостное правление окружено огромной толпой. Сквозь окна видать, что внутри полно. А те, кто остался на улице, вытягивают шеи, поднимаются на цыпочки, чтобы поглядеть, что там делается. Цепляясь друг за дружку, люди пытаются протиснуться в дверь, но откатываются обратно, топчут низенькую сирень и, опрокинув зеленую ограду, загораживают дорогу. Порой шум снаружи на минуту стихает, тогда из дома доносится громкий говор и споры. А когда толпа вновь приходит в возбуждение, люди в окнах кажутся странно неподвижными и безмолвными. Те, кто поближе к дверям и окнам, все время пробиваются вперед, а стоящие позади вдруг замечают несуразного ездока. Слышатся смех и возгласы. Подростки потешаются над тощей лохматой лошаденкой. Взрослых же интересует поклажа, и они ощупывают солому и мешочки.