Андрей Упит - Северный ветер

— Вставай, собака! — не своим голосом орет драгун и пинает ногой откинутую ногу Робежниека. Нога судорожно дергается и замирает. Старик не подымается.

— А ты его — нагайкой… вот так… — говорит другой.

У драгуна нагайка привязана к седлу. Отвязав ее, он надевает петлю на руку.

— Уж я тебя, негодяя, проучу… проучу… — подходя, цедит он сквозь зубы. — Не то что встанешь, затанцуешь у меня. Честное слово, затанцуешь.

Приближается к старику и наклоняется.

— Ну-ка, вставай, отец ты мой милый, батюшка ты мой родной… — И вдруг дико орет: — Вставай, скотина!

Начинает сечь нагайкой. Сначала медленно, даже отсчитывая удары, потом все быстрее и быстрее. Устает, горячится и с каждым ударом становится все злее и яростнее. Там, где тело прикрыто полушубком, нагайка не так впивается. Поэтому он норовит больше бить по ногам, по бедрам, по откинутой руке.

Стоящие вокруг замечают, что старик не шевелится. Не спеша подходят к истязателю и останавливают его.

— Обожди маленько. Он, кажись, и вправду ничего не чует… — Один наклоняется, хватает старика за ворот и трясет. — Эй, старина, вставай! Не шути! Вставай… — Но стоит отпустить руку, как старик, точно чурбак, грузно падает на землю. — Эх, черти, прихлестнули старика… — Драгун сплевывает и уходит не оглядываясь.

— А ты потри его снегом, — советует кто-то.

Двое приподнимают старика, усаживают. Один трет снегом, другой придерживает и приговаривает:

— Рожу, рожу сперва — та-ак, а потом шею — та-ак, та-ак! Ну, а теперь полезай за пазуху! Три покрепче, покрепче, говорят тебе! Ну, а теперь брюхо — покрепче! Ну что ж? Шевелится али нет? Куда ты, дурак? В рожу глядь — в рожу, говорят тебе…

— Чего там! — пытается пошутить и второй. — Ты его прямо в… — Но никто не смеется. Шутник смущенно отворачивается.

— Придется пристрелить… — мрачно замечает истязатель.

Тут, будто расслышав и поняв последние слова, Робежниек чуть приоткрывает веки. Потом силится поднять голову и шевелит губами.

Немного спустя его приподнимают и волокут в вагон. Двое держат под мышки, третий подталкивает в спину. В темноте не разглядишь, но кажется, он сам пробует переставлять ноги.

Офицер, сбросив тужурку, сидит, прислонившись спиной к стене, положив ноги на скамью. Он курит папиросу за папиросой, — она еще не погасла, а рука уже инстинктивно шарит в коробке на столе. Все вокруг усеяно окурками. Дым стелется по полу, дышать нечем.

Барон снял только манишку с белым воротничком. Он старательно наливает коньяк из начатой бутылки в две маленькие рюмочки и то и дело кидает в рот круглые лимонные карамельки.

— Перестаньте хрустеть, герр барон Вольф! — произносит офицер с досадой. — Вы мне действуете на нервы.

— Что с вами, Павел Сергеевич? — иронически вопрошает бароненок, но есть перестает. — Или у вас похмелье начинается до попойки?

— Оставьте свои шутки при себе, герр барон Вольф! Вам, видимо, кажется, что я со своими драгунами нахожусь здесь для вашего развлечения, герр барон Вольф!

— А как же, Павел Сергеевич, — смеется бароненок. — Развлечения необходимы. Теперь самое подходящее время. Как же! Замки наши превращены в груды развалин, имущество растаскано, бесценные сокровища искусства и науки уничтожены. Сами мы скитаемся и скрываемся кто где. А сколько эти варвары замучили и, как собак, зарыли где-нибудь у дороги… Развлечения нам необходимы. Мы хотим плясать Dance macabre [18]…

— Вы жаждете мести, герр барон Вольф. А это, разрешите заметить, не рыцарская черта. Я здесь впервые. Впервые вижу я ваших крестьян. И они встречают меня пулями… Разумеется, я не испытываю благодарности к ним. А мои драгуны просто взбешены. И все же ваши крестьяне, судя хотя бы по сегодняшним встречам, в конце концов совсем не кажутся такими варварами, какими вы их изобразили. А ежели они на самом деле теперь одичали, то на это, должно быть, есть особые причины. Не исключено, что именно вы сами являетесь причиной.

— Prosit! — Барон опрокидывает рюмку и наполняет снова. Закуривает папиросу. — И вы и мы! Мы виноваты в том, что хотели превратить дикарей в людей. Не жалели сил и средств, строя для них церкви и школы, распространяя образование и культуру. Вы, Павел Сергеевич, несомненно, читали или слышали, насколько в здешних краях зажиточность и образование выше, чем на огромных просторах России. Как вы полагаете, своими силами, без подталкивания, руководства и помощи мог бы достичь этого полудикий народ?

— Но тогда откуда эта звериная, безмерная ненависть к вам? Неужели только из-за воспоминаний о давних временах крепостничества? Тогда это был бы действительно странный народ, который спустя столетия не может забыть зло. Единственное исключение среди народов. Сколько, например, зла нам, русским, сделали когда-то татары? А где вы встретите русского, который и теперь еще видел бы в татарине прежнего угнетателя?

— Все это так! Историческое прошлое, пожалуй, не имеет особенно важного значения, хотя их агитаторы используют и его для разжигания вражды. Но то, что мы сейчас переживаем, происходит главным образом по вашей вине. Вы систематически разрушаете тот авторитет, при помощи которого немецкое дворянство держало этих полудикарей в повиновении. Вы ограничили власть немецкой церкви, которая держала их в руках с помощью религии. Вы уничтожили немецкую школу, которая прививала им культуру и гуманность. Наконец, вы отняли у нас необходимую административную власть и передали ее русским чиновникам, не знающим местных условий и обычаев, не умеющих держать себя с достаточной твердостью. А ведь властвовать над дикарями не то, что управлять культурными людьми. Этого вы не понимаете и не хотите понять. Нет у вас дара колонизаторов, культуртрегеров. Вы руководствуетесь предвзятой схемой и поэтому портите все, к чему бы ни прикоснулись.

— Мы здесь сравнительно недавно. Вы же самовластно хозяйничали здесь столетиями. Как же могло в такой короткий срок рухнуть все, что вы создали, — та культура, о которой вы говорите? Не ошиблись ли вы случайно, герр барон Вольф? Укоренилось ли хоть что-нибудь в этом народе из вашей культуры? Быть может, этих, как вы изволили выразиться, полудикарей следовало приручать иными средствами?

— Можете мне поверить, Павел Сергеевич, мы знали, когда и какие средства применять. Но вторглись вы, разрушили наш авторитет, а вместе с ним и свой собственный. Русские чиновники только способствовали распространению неуважения к любой администрации. Притесняя немецкую церковь, вы содействовали распространению безбожия и разврата среди крестьян. В русифицированной школе выросли сорняки социализма и смуты… Вы должны понять свою ошибку, хотя бы и с опозданием. Впрочем, сие дело будущего. А сейчас необходима беспощадная жестокость и расправа. Чтобы и правнуки помнили. Чтоб вовек не взбрело им в голову бунтовать.