Андрей Упит - Северный ветер

Лесные братья в усадьбу больше не заходят. На самом краю лощины, на крохотной треугольной полянке прорубили они в мерзлой земле могилу Акоту. Мать его живет где-то далеко, некому известить ее о смерти сына. Да и не все ли ему равно теперь, где зароют.

— Здесь он будет лежать на самой границе, — говорит Толстяк, дымя папиросой. — На рубеже двух волостей и двух революций.

— Я бы сказал: на рубеже двух эпох, — задумчиво произносит Мартынь.

— Жаль, что тебе будущее кажется слишком далеким. Ты стал удивительно консервативен.

Мартынь пожимает плечами.

Могила удачно расположена между елью и березой.

— Тут над ним всегда будет зелень, — говорит Зиле. — Ни венков, ни цветов. Да так оно и полагается честному лесному брату. Пусть сама природа украшает его могилу. Летом в ногах у него будет шелестеть береза. Зимою ель укроет голову от снега. Спи спокойно, дорогой брат. Мы тебя похоронили как надо!

У молоденького Сниедзе видны на глазах слезы, хотя он мужественно силится скрыть их.

— Ты сделай весной оградочку вокруг, чтобы скот не потоптал могилу, — говорит Мартынь Индрику.

— Э-э, — отзывается тот, мрачно уставясь в землю.

Медленно бредут лесные братья к своему убежищу. Им некуда спешить. И так от безделья время тянется мучительно долго…

Через несколько дней Мартынь Робежниек приходит взглянуть на могилу и с изумлением видит в двух шагах от холмика сидящую на камне незнакомую женщину. Опустив голову на руки, она так глубоко задумалась, что не слышит шагов Мартыня.

— Как ты сюда попала? — удивляется Мартынь.

Та испуганно вскакивает и нервно теребит пуговицы полушубка.

— Мне рассказали… Я просто так…

— Майя? — Лоб Мартыня прорезает глубокая складка. — Значит, девчонка все-таки болтает. Ни на кого нельзя положиться.

— Нет, нет, не Майя. — Женщина говорит торопливо, захлебываясь словами. — Кроме меня, никто не знает. А я никому не скажу. Так хотелось поглядеть. Я уж давно слышала, что он в Криях лежит.

— Кто ты ему? Сестра?

Девушка густо краснеет.

— Нет… Я ему никто. Мы только были знакомы… Два года прожили в одной усадьбе. Вместе в школу ходили…

— Так… — Мартынь ногой приминает откатившийся мерзлый ком земли и поворачивается, хочет уйти. — Вот так скоро вся волость узнает. Эх, да не все ли равно? Скверно только, если начнут раскапывать, — они ведь и мертвых не оставляют в покое.

Девушка несколько шагов идет за ним по пятам.

— Ты не можешь сказать, где сейчас находится мой брат?

— Твой брат? Кто их знает, где они — ваши братья. И отчего ты спрашиваешь у меня? Разве ты меня знаешь?

— Кто ж тебя не знает. Ты Мартынь Робежниек.

— Верно. А твоего брата как звать?

Девушка перестает теребить пуговицы полушубка и стоит понуро, опустив руки.

— Я сестра Витола…

— А… Тогда я понимаю, почему ты меня знаешь и зачем пришла сюда.

Она опускает голову еще ниже.

— Нет, нет… — бормочет она дрожащим голосом. — Не думайте так… Я никого не предавала…

— И ты хочешь меня убедить, что люди зря говорят?.. Ну и глупа ты, девушка, хоть и в большой чести у солдат и офицеров. Можешь нашептывать им свои тайны хоть за тремя стенами, народ все равно узнает. Каждая ель в лесу шумит о ваших кознях. Невинная кровь из-под снега вопиет на весь свет. Вас и могила не укроет от народного гнева.

Он зловеще страшен в ярости, и слова его, как кнутом, секут Альму по лицу. Задрожав всем телом, она крепко-крепко сжимает руки. А голос звучит ясно и твердо:

— Я никого не предала и не предам. Моя мать… Я знала, но ничего не могла поделать. Как я могу ей помешать… И потом… — Голова ее снова опускается. — Я и не думала об этом. Гуляла тогда с этими… солдатами… А теперь ушла от нее. Поступила к Подниекам.

— К Подниекам? Ну да, как раз самое подходящее место для таких, как вы. Впрочем, куда бы вы ни пошли, из своей шкуры вам не вылезти, от себя не убежать. И что вы за люди? Бароны глумятся над вашими отцами и матерями. Кровью ваших братьев залиты все дороги вокруг. А вы? Надеваете выстиранные блузки, чтобы убийцам было обо что вытереть окровавленные руки. Открыто, хуже, чем уличные девки, бегаете вы за ними, пусть, мол, забудутся после чудовищных зверств…

Альма стоит, сгорбившись, закрыв лицо ладонями.

— Казните нас… — шепчет она.

— Казните… Пуля революционера слишком чиста для вас, и вы не достойны ее… Почему же ты не защищаешься? Скажи, что я лгу. Скажи, что вас несправедливо оклеветали, что вы все те же прекрасные девушки, о которых сложил народ песни. — С нескрываемым отвращением глядит он на эту поникшую фигуру. — Неужели ради таких мы боремся, рискуем жизнью, скрываемся в лесах, словно дикие звери. Будь вы постарше, можно было бы подумать: барские прихлебатели. Тогда понятно было бы, что яд у вас в крови. Что ж, когда нарыв на теле народа лопается, весь гной выходит наружу… Но ведь вы скорее зеленые ростки, растоптанные грубым сапогом…

Она отнимает руки. Ее мокрое от слез лицо искажено гримасой боли.

— Грубым сапогом — верно. Ты, Робежниек, не кори нас так. Думаешь, легко под этим… тяжелым сапогом?

— Не знаю. Вы же сами позволяете топтать себя! Я слышал, что бывают рабы, отравленные неволей. Они и жить не могут без кнута. Вы очень похожи на них.

— Ты несправедлив, Робежниек. Мы же сквозь землю готовы провалиться. Я давно бы что-нибудь сделала с собой, да воли не хватает… Трусиха я. Невыразимо, гадко труслива… Как раз об этом я задумалась, когда ты подошел. Он… Акот… не был моим женихом… Ах, ведь оба мы были еще совсем молоды… Разве мы думали когда… Встречались иногда, переписывались. Перечитывая его письма, я понимаю, вижу, какая у него была чистая душа, какой был человек. Какого друга… какого друга я потеряла… Что от меня осталось! Куда мне теперь деваться?..

— Почему же ты не поехала с драгунами в Тукум, как другие? — Мартынь не чувствует ни малейшего сострадания к этой надломленной девушке.

— Не насмехайся, Робежниек! Жизнь для меня и так слишком тяжка. А вы ведь считаете себя защитниками всех несчастных.

— Не всех, тут ты ошибаешься. Мы отлично понимаем, что и фон Гаммер и барон Вольф могут иногда почувствовать себя несчастными. Скажем, после кровавого пиршества и шампанского, когда нестерпимо болит голова и дикие кошмары преследуют их средь бела дня. Таких нам не жаль. И подобных им мы не жалеем. У тебя вот тоже наступило такое же похмелье после кутежей и разгула… Может, оно продержится и дольше, чем день или два. Однако со временем пройдет. Я уверен. Ты снова будешь плясать. Если не подвернется драгун, пойдешь с матросом. Это у вас в крови, и тут никто помочь не может.

Больно, неприятно видеть перед собой молодую девушку со старчески сморщенным лбом.