Исаак Бабель - Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика

Парень сказал:

— Да, беспокойство… А женщина казалась совсем больной, похоже было на то,

что она сейчас потеряет сознание.

— Стоит только надавить, — простонала она, — и молоко брызнет как из фонтана, даже и смотреть смешно, другие не поверили бы… В Казале все соседи сбегались смотреть…

Он сказал:

— Вот это так…

— Да, право… Я показала бы вам, кабы это меня облегчило. Показом от него не избавишься — от молока…

И она замолчала.

Поезд по-прежнему останавливался на каждом полустанке. На станции, у решетки, какая-то женщина укачивала на руках плачущего младенца. Женщина эта была худа и оборванна.

Кормилица посмотрела на нее и сказала голосом, полным зависти и сожаления:

— Вот кому бы мне помочь, а младенчик, тот меня бы облегчил. И вправду, хоть я и не богата, — какое там богатство, если пришлось бросить дом и родню и малютку, — хоть я и не богата, а право не пожалела бы пяти франков за то, чтобы побыть десять минуточек с этим ребенком и дать ему грудь. Маленького бы я развеселила, да и сама воскресла…

Женщина задохлась; горячей, мясистой рукой она провела по лбу, изрытому потом, и застонала:

— Ох, не могу… право, я помру…

Ничего не соображая, она рванула на себе платье, из-за которого выползла правая ее грудь, чудовищная, отвислая, с бурым соском. Кормилица заметалась:

— Как мне быть, о господи, как мне быть?!

Поезд продолжал свой путь среди цветов, сладостно задыхавшихся в нагретом шатре вечера. Вдали на голубой воде дремал рыбачий баркас с обмякшим парусом, и отражение его казалось другим баркасом, опрокинутым.

Растерявшийся парень пробормотал:

— Я… я мог бы… облегчить вас, мадам… Она ответила чуть слышно:

— Да, если вам не обидно. Вы окажете мне услугу. А то я не выдержу, — право, я не выдержу…

Он опустился на колени перед женщиной; она склонилась к нему и привычным движением кормилицы поднесла к его рту потемневший сосок. В то мгновение, когда она взяла грудь для того, чтобы протянуть ее парню, капля молока показалась на соске. Он слизнул каплю, сжал губами тяжелую материнскую плоть и принялся с жадностью сосать. Он обхватил обеими руками талию женщины и притянул ее к себе ближе; он насыщался медленными, глубокими глотками и при этом по-особенному ворочал шеей, как ворочают сосущие дети.

Вдруг она сказала:

— С этой хватит, возьмите другую…

И он послушно взял другую грудь. Кормилица положила обе руки на его плечи, она дышала шумно, с силой и наслаждением, впивая в себя запах цветов, влетавший вместе с порывами ветра в открытые окна вагона. Она промолвила:

— Как славно пахнет, право…

Он ничего не ответил; он прильнул к живительным истокам и закрыл глаза, как бы для того, чтобы ощутить сильнее вкус и дыхание человеческой нашей плоти.

Но она тихонько отодвинула его:

— Хватит… Вот и полегчало… У меня душа вернулась в тело…

Он поднялся и вытер ладонью рот.

И она сказала ему, запихивая в платье живые, шевелящиеся тыквы своих грудей:

— Вы очень услужили мне. Благодарю вас, мосье… И он ответил ей голосом, дрожащим от волнения:

— Это я должен благодарить вас, мадам… Вот уже два дня, как я ничего не ел…

Солнце полудня широким дождем изливается на поля. Пестрая мантия хлебов колышется на голом чреве земли — созревшая рожь, поспевающая пшеница, бледно-зеленые овсы и черная, глубокая зелень клевера.

У вершины холма на клеверном поле пасутся деревенские коровы; животные дремлют лежа или стоят на всех на четырех и скашивают в сторону большие глаза, ослепленные полуденным зноем.

К этому стаду коров бредут по узкой, вытоптанной в хлебах, тропинке две женщины — мать и дочь; они подвигаются тяжелой, мерной, качающейся походкой. Каждая из них несет на коромысле по два оцинкованных ведра; солнце белым слепящим лучом играет в ведрах.

Женщины хранят молчание, они идут доить коров. Вот они пришли, поставили на землю ведра, толкнули коров в бок деревянными башмаками. Животные становятся сначала на передние ноги, медлительно и трудно они поднимают затем широкие крупы, отягощенные розовым мясом непомерных сосцов.

Обе Маливуар — мать и дочь — умостившись под животом у коровы, быстро перебирают набухшие соски, бросающие в ведро тонкую сильную струю молока. Желтоватая пена закипает по краям ведра; женщины переходят от одной коровы к другой, и так до конца длинной цепи. Покончив с одной, они переводят ее на новое место, где еще не тронута трава. И потом бабы уходят, согбенные под молочным грузом — мать впереди, дочь сзади. Но дочка останавливается вдруг, снимает с себя ведра, садится на землю и разражается плачем. Старуха, не слыша за собой шагов, оборачивается и застывает на месте.

— Что с тобой? — спрашивает она.

А Селеста, дочка, большая, рыжая девка с волосами, сожженными на солнце, и с щеками, запятнанными веснушками — каплями огня, густо посеянными по лицу, — дочка тихонько взвизгивает, как побитое дитя, и бормочет:

— Я не донесу моего молока… Старуха уставилась на девку и опять спросила:

— Что с тобой?

Селеста рухнула на землю между ведрами, закрыла передником глаза и сказала:

— Оно тянет меня книзу. Я не могу больше… Тогда мать спросила в третий раз:

— Да что с тобой такое?.. Селеста простонала:

— Сдается, что я брюхата…

И она зарыдала. Тут наступил черед старухи выпустить из рук ведра; она совсем потерялась, не знала, что сказать, и после долгого молчания пробормотала:

— Ты… ты брюхата?.. Как же это возможно?!

Маливуары были богатые фермеры, почтенные люди, уважаемые, изворотливые, могущественные в своей округе.

Селеста сказала заикаясь:

— Мне… мне сдается, что я и вправду брюхата… Старуха с испугом смотрела на причитающую, валявшуюся перед ней девку. Опомнившись, она заорала:

— Брюхата… Вот она и брюхата… Где это ты схватила, дрянь?

Селеста, дрожа от страха, прошептала:

— Сдается мне, что это в повозке у Полита…

Старуха силилась понять, — она старалась сообразить: кто бы это мог наделать такую беду дочке?.. Если это парень богатый, положительный, тогда дело может уладиться, тогда оно полбеды, история с животом у всякой девушки может приключиться; но вот от пересудов куда денешься, о Маливуарах, почтенных людях, всякому небось хочется посудачить…

Старуха опять закричала:

— А кто это тебе, стерва, прицепил?

И Селеста, решившая все открыть, пробормотала:

— Сдается мне, что это Полит…

Тогда старуха Маливуар, охваченная неистовым гневом, накинулась на дочку и принялась колотить ее с такой силой, что чепец слетел у той с волос. Она колотила по голове, по спине, по всему телу; Селеста, растянувшись между ведрами, только закрывала лицо руками.