Исаак Бабель - Том 3. Рассказы, сценарии, публицистика

Озадаченные коровы перестали щипать траву, они обернулись, воззрились на баб большими светящимися глазами, а самая последняя в ряду корова тревожно замычала и потянулась к хозяйкам мордой.

Притомившись от битья, старуха остановилась, чтобы передохнуть; она пришла в себя и захотела разузнать все точно.

— Полит! И это возможно, о боже! Как это взбрело тебе в башку — с кучером? Спятила ты, или околдовал он тебя, дурищу?..

Селеста, не вставая с земли, пробормотала:

— Я… я не платила ему за проезд…

И старая нормандка все поняла.

Каждую неделю, по средам и пятницам, Селеста отвозила в город на продажу птицу, сливки, яйца. Она выходила из дому на большую дорогу в седьмом часу утра, с двумя большими корзинами — в одной корзине были молочные продукты, в другой живность, — и там же, на большой дороге, она поджидала почтовый дилижанс из Ивето.

Товары свои она раскладывала на земле и сама усаживалась в ров; короткоклювые цыплята и носатые утки просовывали головки сквозь ивовые прутья корзины и устремляли в пространство круглые, цветистые, бессмысленные глаза.

Вскоре после этого прибывал дилижанс, тряский желтый ящик с черным козырьком, громыхавший и раскачивавшийся от вихлявой рыси белой клячи.

Кучер Полит, веселый, жирный парень, успевший, несмотря на молодость, нагулять брюшко, и до такой степени спаленный солнцем, ветрами, водкой, омытый деревенскими дождями, что шея и лицо его приняли кроваво-красный цвет кирпича, — кучер Полит, приветствуя ее, хлопал кнутом и кричал издалека:

— Доброе утро, мамзель Селеста. Здоровьичко-то как, ничего?

Девушка подавала ему одну за другой корзины, он ставил их наверх, и Селеста взбиралась затем на подножку; она высоко поднимала при этом ногу и показывала могучие икры в синих чулках. И тут Полит повторял каждый раз одну и ту же шутку:

— А икры-то, черт меня побери, никак не хотят худеть.

Селеста неизменно смеялась ему в ответ. Она находила эту шутку пристойной и очень остроумной.

После этого Полит издавал зычный возглас: — Ну-ка, шансонеточка, шевелись! — И чахлая его кляча вприпрыжку пускалась по дороге.

Селеста вытаскивала из мужицкого, бездонного своего кармана кошелек, вынимала из него десять су — шесть за себя и четыре за корзины — и протягивала их через плечо Политу. Он брал деньги и непременно при этом спрашивал:

— Ну, а потеха-то, не назначить ли ее нам на сегодня? И оборачиваясь к ней, он заливался веселым смехом.

А ей — ей, право, не легко было отдавать каждый раз полфранка за каких-нибудь три километра пути. А бывало еще, что под рукой не оказывалось мелочи и приходилось менять серебряную монету — тогда она страдала невыносимо. И вот однажды, уплачивая Политу деньги, Селеста сказала:

— С такой хорошей клиентки, как я, вам не следовало бы брать больше шести су…

Полит прыснул со смеху:

— Вам цена больше шести су, моя красавица, верное слово, больше…

Но Селеста настаивала:

— Для вас это составит всего два франка в месяц разницы… Полит хлестнул кобылу и закричал:

— Верное слово, я малый покладистый, да я за одну только потеху прощу вам все эти деньги…

Прикидываясь простушкой, Селеста спросила его:

— Что это вы такое болтаете?

А он надрывал животики от хохота:

— Потеха — это значит потеха, черт меня побери… Потеха между девочкой и мальчиком, и валяйте, детки, музыки не надо…

Она поняла, покраснела и сказала сухо:

— Я не из таковских, мосье Полит… Он нисколько не смутился, и, забавляясь все более, твердил без всякой устали:

— Уж мы с вами потешимся, красотка, я сойду за мальчика, вы за девочку…

И с тех пор он не упускал случая спросить ее:

— Ну, а потеха-то, — не на сегодня ли мы ее назначим?

Селеста, привыкшая к этим шуткам и находившая их очень светскими, отвечала:

— Сегодня что-то не хочется, мосье Полит, но вот в субботу — это уж наверное…

И он, покатываясь со смеху, покорно с ней соглашался:

— В субботу — так в субботу, подождем субботы, красотка…

А Селеста тем временем вычислила, что за два года она переплатила Политу не менее сорока восьми франков, а сорок восемь франков, надо вам знать, в канаве не валяются. И она рассчитала еще, что через два года сумма эта достигнет ста франков. Цифры эти легли ей на сердце, и однажды в весенний день, когда никого, кроме них, в дилижансе не было, и Полит по привычке своей все домогался:

— Ну, а потеха-то, не позабавиться ли нам сегодня? — она ответила:

— К вашим услугам, мосье Полит.

Полит не удивился. Он перекинул ногу через скамейку, перескочил в дилижанс и сказал:

— Вот и ладно… Я так и думал, что мы потешимся рано или поздно…

И старая белая кляча мирно зашагала по дороге, зашагала так тихо и осторожно, что казалось, она топчется на месте и совсем не слышит звонкого голоса, доносящегося из глубины дилижанса: — Ну-ка, шансонетка, пошевеливайся!..

Через три месяца Селеста почувствовала себя беременной.

Вот эту-то историю Селеста плаксивым, хриплым голосом поведала своей матери. Старуха, побелевшая от бешенства, спросила ее:

— Сколько же ты выгадала на этом? Селеста ответила:

— За четыре месяца — восемь-то франков, наверное, вышло…

Мужицкая, несдержанная ярость вырвалась тогда наружу; старуха набросилась на дочку и молотила ее до тех пор, пока совсем не обессилела. Потом она спросила:

— Сказала ты ему про брюхо?..

— Не сказала, — пробормотала Селеста, — зачем бы я стала говорить…

— Почему же ты не сказала?

— Он заставил бы меня опять платить за проезд… Мать поразмыслила, взвалила на себя ведра.

— Вставай, корова, авось дотащишься как-нибудь…

Старуха помолчала несколько мгновений, потом промолвила:

— И не смей болтать, пока он сам не увидит… Хоть бы пять месяцев оттягать у него…

И Селеста, поднявшаяся наконец с земли, плачущая, распухшая, взъерошенная, потащилась за старухой. Она ступала тяжело и все бормотала:

— Уж я-то ему не скажу, ничего не скажу…

Дом нотариуса фасадом своим выходил на площадь. За домом, отделенный стеной от пустынного переулка des Piques, тянулся сад, содержавшийся в большом порядке. В углу этого сада жена господина Моро назначила свидание, первое свидание капитану Соммервилю, давно преследовавшему ее своей любовью.

Нотариус уехал на восемь дней в Париж. В распоряжении жены была неделя свободы. Капитан молил ее о свидании в словах таких нежных, он уверял ее в своей всепожирающей любви, она чувствовала себя к тому же такой одинокой, такой непризнанной, такой заброшенной в ворохах этих контрактов, которым посвящена была вся жизнь нотариуса, что она отдала свое сердце, не задумываясь над тем, не придется ли в придачу к сердцу дать еще что-нибудь.