Евгений Наумов - Черная радуга

– Не больно?

– Ваше дело колоть, наше – терпеть. Расплачиваемся за грехи наши – колите, режьте!

Такое самобичевание им нравилось, хотя на самом деле Матвей и не кривил душой. Так и думал: получи, что заслужил. Но иногда это оборачивалось против него. Дело в том, что, вводя в вену лекарство и спрашивая: «не больно?», «не печет?», медсестра заботится не о прекрасном самочувствии алкаша, как это кажется со стороны, а лишь контролирует правильное прохождение лекарства. Если печет – значит лекарство пошло не в вену. Ему пекло, аж на стену хотелось лезть, а он цедил:

– Ничего… нормально…

– А почему волдырь вокруг укола? – замечала наконец она и выдергивала иглу. – Что же не говорите? У него уже звезды роились в глазах.

– Посидите, посидите, сейчас пройдет, – хлопотала она, опять-таки озабоченная не его самочувствием, а тем, чтобы не стало известно врачу – брак в работе. – Ладно, больше уколов вам делать не буду.

Нет худа без добра.

Он сразу выделил двоих: суровую неприступную Галю и веселую смешливую Люду. У обеих, как говорится, «легкая рука» – уколы ощущались, словно укусы комаров, а в вену попадали с первого захода. Была еще толстая добродушная Мария Степановна, но у той под конец смены начинали трястись руки, и попадать к ней нужно было в первых рядах.

– Почему руки трясутся? – спросил он. – Ну я алкоголик, понятно.

– Эх, милый, – проворно отламывая кончики ампул, охотно заговорила она. – Я ведь с параличом месяц лежала, спасибо нашему Игорю Ивановичу Овчаренко, невропатологу, хоть и зашибает, а золотая голова, руки бриллиантовые, выходил. Дали инвалидность, а как на ту инвалидность проживешь? Дочка в институте, ей тоже помогать надо. Вот и попросилась снова, дотяну до настоящей пенсии, хотя и она не клад…

Ее можно было попросить не делать некоторые уколы, она охотно ставила плюсы в карточке.

– Иди, болезный…

Но серу даже она не пропускала – нельзя, это ведь не столько лекарство, сколько дисциплинарное наказание. Если бы стало известно, что она не дала кому-то серу (алкаши и ее заложили бы как миленькую – для многих из них нет ничего святого), то и полетела бы Мария Степановна из нарко, не дотянула бы до пенсии своей жалкой, оставила бы без помощи дочку-студентку да и сама перебивалась бы на ливерной колбасе.

Кроме сернокислой, назначали и обычную магнезию – тоже не подарочек. Всем больным ее колют вместе с новокаином, чтобы не лезли на стенку, ну а алкашам ее вкатывали без обезболивающего – терпи, бесправное семя! И выползал алкаш из манипуляционной выпучив глаза и подтягивая ногу, словно параличный, долго шкандыбал по коридору взад-вперед, чтобы «расходить» укол, иначе будет торчать болючим холодным камнем. Можно бы грелкой рассосать, да разве положена алкашу грелка?

Матвей искоса смотрел, как Галя воровато выхватила коробку с новокаином и смешала магнезию с ним, а потом спрятала коробку. «Симпатизирует, – подумал с теплотой. – Или сочувствует…» Укол почти не услышался, холодного камня не было.

– Спасибо, – он повернулся и прямо посмотрел в ее темные, опущенные густыми ресницами глаза. – Не забуду.

Она зарделась, но ничего не сказала. На следующий день Люда сделала то же самое. Матвей и ее поблагодарил, она нервно хохотнула:

– Носите на здоровье.

«И здесь есть люди, – подумал, выходя в коридор. – Какая же малость нужна нашему человеку, чтобы воспрянуть?»

А иногда он даже думал, что алкашам в нарко вообще грех жаловаться, разве что на строгий режим, серу, скудное арестантское питание и отсутствие сивухи. Здесь к ним действительно относились как к больным и называли больными, – это на воле всячески изгалялись. А отдельным зачуханным и немытым, как тот преждевременный старик деградант, никогда за пределами нарко не видевший ни бани, ни чистой простыни, так и вовсе санаторий. Иногда приходили навещать жены – нервные, издерганные, с настороженными колючими взглядами.

– У вас тут рай! Никто не кричит, и помыться есть где. А я вот недавно лежала в детской больнице – новой! – так натерпелась.

Орут, как на придурков: куда пошла, чего за ребенком не смотришь, холод, сквозняки, месяц горячей воды не видела… Каторга!

Вечером, когда спало напряжение, ушли врачи и почти вся обслуга, за исключением дежурных медсестры и санитарки, а контингент собрался около телевизора снова смотреть какой-то эпохальный футбол, Миша сказал:

– Двинули.

Где в нарко, переполненном и простреливаемом насквозь взглядами, найдешь укромное местечко для совершения тягчайшего нарушения режима? Но такое местечко нашлось, алкаши-старожилы вопрос проработали. Андрей все так же хмуро добыл из втянутого живота «бомбу», из кармана пузырьки туалетной воды.

– Березовая! – узнал Матвей. – Мягко пьется. Теперь он понял, почему Миша упомянул аптеку. Березовая шла хорошо, брала крепко – чистый спирт, почти без примесей, так что Матвей заколебался: березовую или бормотуху?

– Ты как держишься? – спросил Миша. – Качать права, балабонить нет наклонности? На этом и горят. Набрался, прошмыгнул в палату и лежи на койке, кейфуй. А как начнешь липнуть ко всем с откровениями, тут тебе и «вертолет».

– Контролирую, – заверил Матвей. – До последнего, пока не вырублюсь. Но тут не с чего вырубаться, только душу отвести. Андрей впервые улыбнулся.

– Таких, как ты, мы и сами видим. В конце концов порешили не смешивать: Миша взял пузырьки, Андрей разлил себе и Матвею бормотуху.

– Ну, за встречу, – обратился Матвей к стакану. – Вытерпели сейчас, вытерпим и потом.

Миша аккуратно выбулькал жидкость прямо из нарезного горлышка, утерся, спрятал пузырек, чтобы не оставлять следов. У всех после первого спало наконец страшное напряжение и тревога последних дней. Как же она снимает, родимая! Словно материнская рука коснулась и забрала с сердца все заботы. Вот оно, прекрасное состояние невесомости, зачем и в космос летать! Уйди, жизнь, со своими опостылевшими пакостными заботами, сплошной брехней вокруг, бессмысленными достижениями! Изо дня в день ползаешь, копошишься, а когда же летать?

– Ну, – сказал Андрей, – скоро тебе выбирать лопату по руке. Куда попросишься?

– Хрен знает! Тут выбор как у десятиклассника – все дороги открыты, а попадаешь почему-то в подметалы.

– Просись ко мне. Скажу, что одного не хватает.

– Что делать-то?

– Соломку утюгом разглаживать. Сможешь?

– Вроде немудрено. Ты кто?

– Художник. Мы тут холл делаем, идем покажу. На втором этаже они вошли в вестибюль, и Матвей замер, пораженный. Казалось, холл выложен чистым золотом. Приглядевшись, он заметил, что золотистые кирпичики переложены золотисто-коричневыми швами. На одной стене красовалось большое »панно: он и она в золотистых халатах, целеустремленно глядят вперед, взявшись за руки, в композицию вписаны колбы, реторты, шприцы. Обычная агитка, но вид…