Евгений Наумов - Черная радуга

Шутинис прибежал сюда еще осенью в дождь, как мокрая бездомная кошка, удрав от своего работодателя, известного куркуля Билыка. Тот ловко воспользовался новым постановлением, поощрявшим личную инициативу в решении продовольственной проблемы, и в районе рыббазы основал целую свиноферму. Ему отпускали по льготным ценам корма, выделили списанную доходягу лошадь, и он объезжал столовые и ресторан, собирая объедки в молочные фляги, и привозил все это на ферму. Для ухода за свиньями, самой грязной работы, нанял двух бичей, совсем уж опустившихся и бесправных, живших где-то на чердаке, – Шутиниса и Харчева. Платил он им по сто рублей в месяц. Этого еле-еле хватало на прожитье да еще иногда на пару бутылок.

Бичи терпели-терпели и взбунтовались. Получив зарплату, решили смыться в областной центр, но куркуль в аэропорту перехватил их и пригрозил выдать милиции. И бичи покорно вернулись на ферму сгребать навоз и разливать помои отъевшимся хрякам, которые в будущем обещали куркулю баснословные прибыли.

И все-таки они сбежали в конце концов, и Шутинис прибежал к Матвею, о котором слышал от какого-то алкаша.

Матвей сказал просто: «Живи пока здесь», хотя совершенно не знал его. Потом ему пришлось жестоко раскаяться, как уже раскаивался не раз, но уроков не извлекал и снова привечал проходимцев.

Из угла появился с видом сомнамбулы Петя Шрамов, хороший, открытый парень. К Матвею он пришел с проектом мотоциклетного пробега с Крайнего Севера через Магадан, Иркутск, степи Средней Азии, Талды-Курган, пустыню Каракумы с победным финишем на киевской улице Крещатик. Он разложил географическую карту с тщательно вычерченным маршрутом, список участников (нашлись и такие), смету расходов, график движения и просил зажечь проектом кого-нибудь из журналистов, чтобы те выступили в его защиту, – местные бюрократы зажимают. Самое странное, что Матвей действительно зажегся проектом, убедил Окрестилова написать такую статью и ее даже опубликовали. И лишь когда они протрезвели и на статью стали поступать отзывы специалистов, пестревшие ругательствами, оба поняли, что этот мотопробег может соперничать только с атомной кукурузосажалкой Иващенко.

Растолкали спящих на тахте. Первым очнулся бородатый – землепроходимец Старухин, что в штопоре, в кошмарах, все гонялся за снежным бараном. Почесал всклокоченную бороду и сказал глубоким басом:

– Опять снежный баран снился…

Оклемался и второй – руководитель кружка юных столяров Чужаков: маленький, с черными хитрыми глазками, с торчащими в разные стороны реденькими светлыми волосенками, напоминаю. щий пьяного воробья в очках. Он сразу же стал в позу и запел:

– Доро-о-га-а-а… вдаль ведет…

У него был приятный голос, правда, сейчас осипший, и он постоянно выступал в самодеятельных концертных бригадах, отправляющихся в глубинку, даже солировал, сам себе аккомпанируя на баяне. Мало того, он написал множество песен о Севере на стихи местных поэтов, которые исполнялись самодеятельными коллективами. Он уже считался корифеем, местным композитором-самородком, и не раз даже поднимался вопрос об издании его песен отдельным сборником – они действительно звучали хорошо. Но каждый раз сборник с треском проваливался: стихи, на которые самодеятельный композитор писал свои песни, не выдерживали никакой критики.

Матвей удовлетворенно оглядел присутствующих. Все убежденные перекати-поле, легкие на подъем, застрельщики, как он их называл, позаимствовав определение из какого-то крикливого газетного заголовка: «Застрельщики славных дел».

– Эти любое славянское дело застрелят…

«Застрельщиков» ничто не держало на земле, вот и несла словно бы центробежная сила все дальше и дальше от осередка земли, пока не выносила наконец на берега Северного Ледовитого, а дальше некуда, не то понесло бы и дальше.

Хотя у некоторых были семьи и даже не одна, удерживающей силы они тоже не имели, а иногда играли и роль дополнительного стимулирующего фактора в их бесконечном бегстве по земле: подальше, подальше от надоевших будничных забот, пеленок, распашонок.

И хотя они, бывало, и оседали надолго на Севере, все равно чувствовали себя тут временными. Каждый, как диктор Хоменко, назначал себе какой-то там срок «отбыть свое», а потом податься либо в заработанную кооперативную квартиру на материке, либо просто в родные края. И это накладывало на каждый северный город или поселок своеобразный отпечаток неблагоустроенности, временности. Летом кругом лежали кучи мусора, угля, валялись пустые консервные банки, порожние бутылки, ветер гонял по улицам обрывки бумаг. Зимой снег засыпал всю эту непотребность белоснежными сугробами, которые быстро покрывались налетом чугунной сажи от работающих котельных, – их в городе были десятки, каждая фирма строила свою, не желая делиться теплом с соседями. Подлетая на самолете или вертолете, можно было явственно видеть висевшую в воздухе шапку темного смога – и это на Севере, где чистейшие пространства раскинулись на тысячи километров!

Но это никого не заботило. В городе уже десятки лет строилась крупная ТЭЦ, которая должна была аннулировать все котельные, периодически и торжественно назначались, но так и не выполнялись крайние сроки пуска ее: то материалов недозавезли, то гвоздей не хватало, то оборудование недопоставили…

Даже и то, что было построено на вечной мерзлоте (казалось бы на века), быстро разрушалось в результате безалаберности и чувства временности пребывания здесь. Все постройки стояли на деревянных или железобетонных сваях, забитых глубоко в мерзлоту. Но она не держала, плыла – из котельных, жилых домов, предприятий отработанная вода спускалась прямо в землю, хотя на всех домах аршинными буквами было написано, что кубометр теплой воды может растопить до десяти кубометров вечной мерзлоты, а струйка воды толщиной с карандаш опаснее мины-фугаски под домом. Но сотни кубов уходили в землю, и не толщиной с карандаш, а толстыми шланговыми струями. Сваи отрывались и тонули, по фасадам домов змеились зловещие трещины. Когда назревала аварийная ситуация, и тут шли по временному пути: постройки скрепляли различными стяжками, балками, поперечинами, в результате чего они выглядели фантастическими сооружениями. Между предприятиями то и дело возникали тяжбы и споры: кто сливает теплую воду в землю?

Кое-кто из «застрельщиков» уезжал все-таки, в отчаянии или спьяну решив «рвануть», но потом неизменно возвращался. Поэт-сторож Андрюша уезжал дважды, столько же – Куницын, а Матвей даже трижды, но все неизменно возвращались на Север, как магнитная пулька. Пряча истинную причину, шутили, что привыкли к длинным рублям, а на материке, дескать, нужно все время слюнить пальцы, чтобы копейка не сорвалась и не закатилась. На самом же деле – и Матвей это особенно остро почувствовал во время отъезда – их неудержимо тянуло назад, в мир простых открытых душ, безоглядной взаимопомощи по первому зову.