Мария Прилежаева - Пушкинский вальс

Она отвела глаза. Ей было неловко.

— Ты определилась на часовой завод?

— Да.

— Вот видишь, я знаю. Пожалуй, лучший завод в городе. Самый культурный завод. Техника изумительная! Годик-два поработаешь, и можно поступить в Институт, какой выберешь. Разумеется, если захочешь учиться. Там все учатся. Не стоять же на месте!

Он повторял то, что Настя уже знала от мастера Василия Архиповича. Она не слушала, думая о том, как отец изменился. Что-то в нем суетливое, он никогда не был таким суетливым, с такой виноватой улыбкой. Остаться друзьями? Странный человек. Она не знает даже, о чем с ним говорить. Прежде с папой было свободно, легко, а сейчас такой неуют на душе, не может она рассуждать с ним о часовом производстве!

Она смотрит на него и думает:

«Папа, а ведь ты уже пожилой, вон у тебя и волосы уже стали седеть, вон и морщина на лбу. Неужели ты влюбился в чужую женщину, господи, даже смешно, что ты влюбился! Есть ли на свете любовь? Наверно, нет, все непрочно, невечно. Сегодня дружба, завтра нет. Всюду измены. Вот ты, папа, был самый близкий, а стал посторонний и вместо того, чтобы поговорить со мной о самом важном, чего я не пойму, говоришь об изумительной технике часового завода».

— Сложная жизнь, — сказал вдруг отец.

— Если кто-нибудь убьет человека, у него тоже сложная жизнь? — спросила Настя.

— Злая девчонка! — крикнул отец.

— Ты добрый?

Он подсел к ней и обнял, крепко прижав к груди, она почти задохнулась.

— Не смей меня не любить! Слышишь? Не смей.

— Привыкнешь, — ответила Настя.

— Я твой отец, помни. Не самый плохой отец.

— А самые плохие — какие?

Настя почувствовала, руки его ослабели. Она не пошевелилась. Отец встал.

— Можно мне тебя попросить, Настя? — сказал он после молчания.

— Проси.

— Будь поласковей с мамой.

— Об этом не беспокойся.

— Она человек… как бы тебе сказать… житейской хватки у нее мало, до нелепости мало, вот что меня беспокоит.

— Ничего, не пропадем и без хватки.

— Что ты за существо? Я тебя не знал до сих пор, — в удивлении сказал отец.

— Я тебя тоже не знала.

— Аркадий! Настя! Чай готов, — позвала мама.

Они пили в кухне чай. Мама рассказывала о своей библиотеке. Выручалочка тема! Мама рассказывала о читателях, об одном вдумчивом юноше, буквально энциклопедисте, глотающем несметное количество книг. Дорвется до полок, часа два выбирает по душе чтение. Интересная у нас молодежь! Работают, учатся, чем-то все увлекаются. Разных можно встретить, конечно. Но в основном хорошая молодежь, с широкими интересами. По абонементам можно судить. Бери карточку и читай, кто чем дышит.

Она долго говорила все о своей библиотеке, а папа рассеянно поддакивал: «Да, да» — и помешивал ложечкой чай.

— Можно свеженького? — спросил он, остудив стакан и не выпив. Второй стакан он тоже не выпил. У него не было раньше морщины поперек лба. Настя не видела этой неспокойной морщины, готова поручиться, что не было!

Мама устала рассказывать о библиотеке и замолчала.

— Представляешь, мама, Бомарше был часовщиком, — сказала Настя.

Она ввернула Бомарше, чтобы выручить маму. Мама устала.

— Вот как? Ну да, как же, помню! — подхватил отец. — Где-то, помнится, я читал, даже виртуозный был часовщик! Что я читал? Постой. Этот Бомарше, что «Севильский цирюльник», для маркизы Помпадур сделал вместо камня часики в колечке.

Настя, вежливо удивляясь, пожала плечами. Она не знала, кто такая маркиза Помпадур. Но все-таки не о том они говорят, не о том.

— Можно, я пороюсь в бумагах? — спросил отец.

Мама покраснела почти до слез, беспомощным жестом поднося к горлу ладони.

— Можно, конечно. Отчего же нельзя! Иди, побудь с папой, — послала она Настю.

Отец выдвигал ящики письменного стола, задвигал, — ничего ему не нужно было в бумагах!

Настя сидела на тахте и перелистывала книгу. Что за книга? Она прочитала название и тут же забыла.

Отец вытащил из ящика толстый том и какую-то папку и положил на стол.

— Пусть так лежит.

— Пусть, — ответила Настя. — Взял бы к себе свой письменный стол. Зачем он нам?

— Настя! А в детстве ты была как цветочек. Нежненькая! Я приехал с фронта, а ты говоришь: «Папа». Я тебя оставил, только родилась. Занятно было мне с тобой познакомиться после войны…

Скоро он ушел.

Настя проводила отца в прихожую, а мама закрылась у себя в комнате и не вышла.

— Ничего не поделаешь. Ничего не попишешь, — сказал отец.

Он не решился поцеловать Настю на прощание.

Настя легла на свой диван и заплакала угрюмыми, злыми слезами. Слезы не облегчали ее. Она плакала оттого, что на свете нет верности, люди мелки, ничтожны, любят только себя, свои цели и удовольствия. Счастья рушатся. Так легко рушатся счастья! Она плакала оттого, что враждебно говорила с отцом.

«Между нами все кончено. Презираю себя за то, что пишу. Не жду ответа, поэтому письмо без обратного адреса. Сам не знаю, зачем я пишу.

Мы ехали пять дней. Нина Сергеевна ввела в обычай подводить перед сном итог дня и на одном итоге снова подвергла анализу поведение твое и Славки. Вы балласт, хотите брать от общества все блага и ничего не хотите давать. Я возразил, что Абакашин и ты не одно и то же. Нина Сергеевна рассердилась и стала доказывать, что я тебя идеализирую. У нее привычка учить, она не может перестроиться. Почему-то теперь меня часто подмывает ей возражать, особенно когда она пускает в ход высокие слова. Например, когда мы приехали на место, оказалось, нам не готова ночевка. Сюда едут, едут люди, жилья не хватает, и первое время людей суют куда попало, была бы крыша над головой. Нам отвели комнату в клубе (клуб временный уже построили). Девчонки отгородились простынями, но матрацев — один на троих. Ясно, мы отдали матрацы девочкам. Неужели это — проявление высокой сознательности, как сказала Нина Сергеевна?

А вот что нам не подготовили приличный ночлег — безобразие! Интересно бы выяснить, кто из местных властей виноват, наверное, какой-нибудь бюрократ. Нина Сергеевна обиделась и говорит: „Прошу не разводить демагогию по поводу местных властей; мы знали, что идем на трудности“.

Но зачем же лишние трудности из-за чьего-то ротозейства или, вернее, наплевательского отношения к людям?!

Города еще нет, но стройка идет вовсю. Оказалось, здесь не голая степь, а довольно живописная пересеченная местность: овражки, озерца, холмы и березовые рощицы, похожие на островки среди пшеничного поля.

Строят здесь не завод, а колоссальный элеватор и мукомольные мельницы. Вокруг на сотни километров пшеница. Будет агроиндустриальный город.

Мы наломали бока, спавши на голом полу, и утром кое-кто из ребят поддался панике. Борька Левитов совсем расхныкался. У Нины Сергеевны нет юмора. Можно бы иногда и пошутить, а не призывать каждую минуту к сознательности!