Михаил Малиновский - Рассказы

— Ну, папа, политика не картошка.

— Знаю! Не картошка… Это пример для убеждения. А государство, хочешь знать, оно что хозяйство — каждый мужик на себя примерить может. Если он, само собой, мужик с понятием…

Соня позвала Кирилла и Колю собираться домой — пора идти.

— Дак оставались бы, поночевали, — предложил Лукьяныч. — Кино посмотрим. Коля, сынок, где программка? Интересное должно быть.

— Нет, папа. В другой раз, — не согласилась Соня. — У меня тетради еще не проверены.

— А я надумала, — Ефимья отложила носок на подоконник. — Слышь, Димитрий? К Марье сбегаю завтра. А к ночи вернусь с последней электричкой. Кадки я приготовила. Ты только ножи подправишь.

— Надумала так надумала, — согласился Лукьяныч. — Тогда телевизор включать не будем, без кина обойдемся.

Рано утром Ефимья, уже собравшаяся, склонилась над спящим Лукьянычем:

— Пошла я, Димитрий.

Лукьяныч приоткрыл один глаз, хотел сказать обычное, вроде: «В добрый путь! Да не задерживайся, смотри», но взгляд Ефимьи остановил его. В больших запавших глазах проглянуло что-то очень давнее и вместе с тем незнакомое, они будто впитывали Лукьяныча. Он вскочил, натянул на плечи фуфайку, прикрыл голову шапкой, вступил босыми ногами в галоши, приговаривая:

— Я мигом, Ефимья, я мигом.

— Куда это подсобрался так? — спросила Ефимья.

Лукьяныч поддернул широкие стариковские подштанники, заметил в глазах Ефимьи лукавинку — она повернулась лицом к свету, — и морщинки проступили вокруг глаз, ласковые морщинки застыли с молодости, и сам повеселел:

— Дак по нужде, мать, куда же еще!

— Ну да… Так пошла я.

— В добрый путь! Да гляди, не задерживайся!

Лукьяныч проводил Ефимью до калитки. Она поворачивалась к нему, слабо упиралась ладонью в грудь:

— Вертайся, Димитрий, простудишься.

Лукьяныч отводил ее руку. Обоим было приятно и легко на душе.

От калитки Ефимья шустро зашагала в белесый сумрак на дальние шумы станции — прямиком через лог будет не больше двух километров. Можно и селом, оно справа огибает лог, дорога лучше, но в три раза длиннее. Когда-то село было селом, а станция станцией. И эта улица была главной в селе, а дом Лукьяныча не последним в порядке: вокруг — распушенные лиственницы, окна в резных наличниках, тесовые ворота под козырьком. Постепенно село вытянулось до станции, в истоке лога образовался новый центр с большой кирпичной школой и многоэтажными домами, и дом Лукьяныча, оседая в землю, сошел на самую окраину.

Лукьяныч смотрел вслед Ефимье — в прилегающей плюшевой жакетке, голова повязана черным кашемировым платком с кистями и красными розами по кайме, на ногах литые резиновые сапоги — смотрел и думал, что крепкая она еще старушка, и удивлялся себе, как это сообразил вдруг провожать ее за ворота. Последние пятнадцать лет, как вышел на пенсию, они, вообще-то, не разлучались. А до того Ефимья провожала Лукьяныча в короткие поездки — он работал машинистом на паровозе и одно время водил местный пассажирский поезд. По этой самой тропке и провожала. Взгляд Лукьяныча зацепился за тропку — Ефимья уже скрылась из виду, и на сизой траве остались ее следы, не отдельные отпечатки, а две полоски, будто от лыж. И тревожно стало на сердце от этих полосок. Лукьяныч заторопился домой.

Одиноко и пусто показалось в доме. Лукьяныч нехотя позавтракал, поточил ножи, взялся было чистить капусту — готовить к завтрашнему дню. Непонятная тревога не улегалась. Собрался пойти к Кириллу, но вспомнил, что с утра они все трое в школе. Квартира у них просторная, со всеми удобствами. Лукьяныч усмехнулся своим мыслям. Соня и Кирилл, когда получили квартиру, хотели и стариков взять к себе. Ефимья сразу запротестовала. А Лукьяныч согласился испробовать — пожил один дня три и сбежал. Держать уборную в квартире, по его мнению, дело вообще непристойное, а тут — рядом с кухней, где едят, через тонкую перегородку. Ефимье он признался:

— Нету больше сил терпеть эти удобства. Одна забота с утра до вечера — как нужду справить. Не хочешь, а думаешь.

— И я об том же, Димитрий, — поддержала его Ефимья. — Безделье силы не прибавит.

Кириллу сказал, что мать, мол, согласия не дает. На том и остались старики вековать в своем доме без удобств.

Тревога возросла к ночи, когда последняя электричка по времени давно пришла и стало ясно, что Ефимья сегодня не вернется. В старости привязанность как в детстве: и день прожить друг без друга тягостно. От беспокойных мыслей и дурных предчувствий спалось плохо. И Соня, придя утром, встревожилась:

— Что с тобой, папа? Заболел?

— Так, ничего… Матери что-то долго нет. Вчера обещалась с последней электричкой…

— Приедет. Без нее пока начнем.

Кирилл задержался во дворе. Он уже хотел войти в сени, как осторожно отворилась калитка и во двор вступила Катерина Мальцева. Необычное появление почтальонки и в такое время насторожило Кирилла.

— Что случилось, Катерина Петровна?

— Ой, вы тут, Кирилл Андреич! — она протянула ему телеграмму. — Беда какая, Кирилл Андреич… Вы уж сами с Лукьянычем, я не знаю — как…

Кирилл пробежал единственную строчку глазами:

«Приезжайте умерла Ефимья».

Кирилл незаметно сунул телеграмму Соне. Соня побелела лицом, телеграмма выскользнула из рук. Лукьяныч на лету подхватил ее:

— Что там, что?

Он медленно прочитал телеграмму, недоуменно посмотрел на Кирилла, на Соню, на Колю, который насторожился в предчувствии, перечитал еще раз:

— Не-ет, не может она так вот… Простудишься, говорит, Димитрий, — и умолк, вспомнив полоски вместо следов на сизой траве.

— Тут какое-то недоразумение, — заговорил Кирилл. — Я поеду сейчас и все выясню.

— Я поеду! — оказал Лукьяныч.

— Ты пойдешь к нам. Где у тебя деньги? Не успею домой забежать.

— В горнице под скатеркой, — Лукьяныч как-то сразу сник.

События дня не задели сознания Кирилла. Не воспринималась такая внезапная смерть близкого человека за реальность. Марья Ивановна, грузно бегавшая следом, что-то причитала, с кем-то ругалась из-за машины надрывно. Кириллу же никто не перечил. Он всем говорил:

— Скорей надо. Лукьяныч ждет.

Никто не спрашивал, кто он такой, Лукьяныч.

Под вечер, в завершение никчемных хлопот, Кирилл перехватил машину. Усатый пожилой шофер уже отработал свою смену и дальним рейсом на ночь глядя не прельщался. Он присел на подножку, закурил, подал Кириллу папироску и поднес горящую спичку в ладонях.

Кирилл молча протянул ему десятку. Шофер посмотрел на Кирилла — серое застывшее лицо, невосприимчивые глаза — и нехотя взял деньги, долго заталкивал их во внутренний карман пиджака. Опыт подсказывал, что от таких людей отделаться невозможно.

— Ты чей там будешь?