Зоя Богуславская - Посредники

Родька поднял глаза. Вяло обрадовался Олегу:

— Давненько я, брат, тебя не имел чести.

Потом он поинтересовался делами Олега, его коллегами и тем, как он реализовал в эти три месяца решения техсовета. О Вале он не спросил, словно никогда не имел о ней никакого понятия.

Олег рассказал ему о лаборатории, об экспериментах, которые начал проводить с новыми приборами. Объясняя, он увлекся, уже не боясь ступить в яркую полоску света, где его внутренний мир просматривался.

— А я, брат, долблю гранит с утра до утра. Новейшие методы судебной криминалистики. По волоску теперь преступника находят, во как. Что — негож?

— Давай, давай, — усмехнулся Олег. — В адвокатуре редки дистрофики. Зато в «шейке» поджарые смотрятся. — Он предложил Родьке сигарету: — Что у тебя сейчас? Кого выгораживаешь от праведного суда?

Родька помолчал. Челюсти перекатывались, спина гнулась.

— Знаешь, — сказал он, — раньше покупали все на деньги, еще раньше — на добычу, а наш брат все покупает на время. Во ч т о его вложишь — то с тобой и останется. Новый закон: ж и з н ь — н а в р е м я.

Олег прикрыл веки, как от ожога.

— Потратишь время на дело — будешь большой специалист, на женщину — будешь с женщиной, на режим, питание, ну или спорт — будешь здоров.

— А если на других?

— На других? — переспросил Родька. — Не будешь о д и н. Это как в сказке с тремя дорогами.

Олегу все еще хотелось выпутаться из тогдашнего, загладить невнимание к Родьке.

— Век буду помнить, — сказал он, — как здорово ты тогда выступил про Рыбина. Извини, что на рождение не пришел. Семейные обстоятельства.

Родион оторвал глаза от киселя.

— Выступил? Когда? — Он слабо улыбнулся. — Ах, ты о Рыбине? Да, здорово. Дали ему пять лет.

Он внимательно посмотрел на Олега:

— Ты разве не знаешь? О том вечере?

Олег помотал головой.

— Не отмеченный день рождения. Мама умерла. — Он болезненно сморщился. — В Кузьминках схоронили. Искали тебя. Пропал. — Родион устало потер виски. Потом поднялся. — Извини, у меня тут на углу свидание с одной потерпевшей .

Олег двинулся с ним к двери. Вот как. Родька без матери. Невероятно. То-то его вывернуло наизнанку. Уже у входа Родька обернулся:

— Зашел бы сегодня попозже. Поговорили?

Он выскочил, размахивая руками.

Олег чуть помедлил, затем вернулся в зал. Пирожки еще не кончились.

«В чистом поле огоньки, на сердце тревога... Повремени, повремени...»

...Наконец-то. Чуть улеглись нервишки... Приходят в норму. Когда же он лег снова? Отяжелели веки, мысли ползли и останавливались... Останавливались... Кончено.

Еще мелькнула мысль о том, как здорово будет завтра увидеть Родьку здесь, в деревне... Удивительно кричал петух. Столбовая... Муравьиная свалка... Папаня с вывороченной осколком рукой.

«Повремени, повремени... подожди немного...»

Он повернулся на бок, и горячая волна залила его.

Через час в окно постучала почтальонша. В тусклом, туманном стекле мелькнуло круглое личико, короткий жакет. Он выглянул.

Телеграмма. От Родиона. Вот тебе и на. Не едет... зовет срочно приехать на два дня!

Телеграмма когда давалась? — подумал он. — Ага, значит, есть еще время. Всего семь. Он оделся, свистнул Серую и вышел.

В лесу он сделал очередные снимки. Через полчаса на почте связался с Москвой.

Он не надеялся никого застать. Просто он заказал этот номер и назвал имя, чтобы произнести его вслух. Вытолкнуть из призрачного ночного бытия. Два месяца, как она выписалась. Осень начинается.

Его соединили. Раздались гудки.

«В чистом поле огоньки...» — вот привязалось.

— Алло, алло, — глухо отозвалось на другом конце провода. Незнакомый надтреснутый голос.

— Ирина Васильевна? Это Муравин. — Она дышала в трубку. — Завтра буду в Москве. Завтра. Хорошо?

— Надолго? — почему-то спросила она.

Он усмехнулся:

— Нет, дня на два. Транзитом. — В трубке затрещало, начало прерывать. — Завтра! Т р а н з и т о м, — испугался он. — Вы меня слышите? Слышите?! — закричал он отчаянно. — Буду завтра.

— Не слышу, — сказала она.

Когда они с собакой вернулись в лес, поднялся ветер. Оранжевые листья медленно кружились в последнем вздохе лета. Сквозь полуобнаженные деревья, как сквозь стропила дома, пробивалось солнце. Оно было теплое, спокойное. Муравьи повалили последнюю, одиннадцатую спичку и тянули ее подальше от купола.

1972 г.

За неделю до суда, во вторник, адвокат Родион Николаевич Сбруев сидел в своей длинной, как вагон, комнате и натощак курил, охваченный чувством потери. О предстоящем процессе он почти не думал, суд над Никитой Рахманиновым, угнавшим «ситроен» у соседа, которого зверски избил, не представлял интереса. Сбруев согласился вести это дело под нажимом крайне напористой матери обвиняемого, Ольги Николаевны, которая не вызывала у него никакого сочувствия, и от жалости к отцу Рахманинова, старому детскому врачу Василию Петровичу, лежавшему в больнице с оперированной почкой, которому глубоко сочувствовал.

Теперь Сбруев раскаивался в своем согласии. Парень оказался трудным, даже неприятным, обстоятельства преступления неясными. Кроме того, на Сбруеве висело другое дело, тянувшееся уже два года: дело об убийстве — обвиняемых Михаила Тихонькина и его группы, сложное и противоречивое, по которому после приговора городского суда до сих пор шли отклики возмущенных граждан, шумела печать.

Сбруев никогда не брался за два дела сразу, и это случайное совпадение было для него мучительно как для человека, не ведавшего раздвоения.

Сейчас, прикуривая сигарету от сигареты и ощущая тоскливое посасывание в груди, он думал о том, что после смерти матери ни разу не выезжал из Москвы, что болят спина и глаза от работы по ночам и что жизнь уходит.

Он сидел в круглом, как самовар, кресле, протертом до подкладки еще отцом, его окружали вещи, которые он знал всю свою сознательную жизнь: тонкие, с выпиленными вензелями на перегородках полки, готовые рухнуть под натиском книг; громоздкий письменный стол, занимавший полкомнаты, над которым в самодельных рамках висели три фотографии: две в траурных — отца и матери, а в нарядной — их школьного выпуска. Освещала комнату низко свисавшая люстра с шестью рожками, подаренная матери к свадьбе ее родителями; просыпался он от боя старых часов, будивших когда-то Родиона в школу, потом в университет, а теперь уже не будивших его — так привык он к низкому вибрирующему звуку, растекавшемуся в ночи по всей квартире... Все это было из далекого прошлого. А сейчас?