Алексей Кирносов - Перед вахтой

И еще по той причине, что Билли Руцкий, который, теряя только больше озлоблялся, сделал так, что в судьбе Антона Охотина совершился крутой зигзаг, и в общем-то плавное и последовательное повествование наше окончательно оборвалось в тот роковой вечер.

Не скажи ему Билли в тот вечер, что надо срочно позвонить Инне, — мы так бы и не выяснили, откуда ему стало все известно, — словом, не скажи ему этого Билли, Антон Охотин узнал бы новость другим путем, менее болезненным, и, наверное, поступил бы так, как полагается поступать военнослужащему и как он обычно поступал, то есть с ведома и одобрения прямых начальников.

Но когда так внезапно ошарашивают, буквально трахают по голове, сшибают с ног, и в мозгах все крутится, а перед глазами мелькают радуги, тогда обуяет человеческий организм так называемое состояние аффекта, которое принимает во внимание даже Уголовный кодекс.

Отнесемся же и мы с тобой, добрый читатель, с должным пониманием к бурным эмоциональным реакциям организма на некоторые необыкновенные явления внешнего мира.

Одиннадцатый час. Рота вернулась с вечернего чая и готовилась отойти ко сну. В кабинете комсорга курса покуривала редколлегия стенной газеты. Младшие командиры проверяли заправку бушлатов на длинных вешалках — бушлаты должны быть заправлены однообразно, воротник в воротник, левым рукавом наружу.

— Позвони своей Нине, — сказал Билли.

Антон не стал расспрашивать зачем. Человек, который ненавидит, не станет дешево надувать. Антон слетел по трапу в левый вестибюль к автомату.

— Нина сказала, что вы ничего не знаете и вам ничего знать не надо, — говорил Герасим Михайлович бесцветным голосом. — Но мне как-то не верилось. Когда я был молод, так не могло бы случиться. Теперь у вас все по-другому… Да, я сейчас оттуда. Она мучается вторые сутки… Сказала, что не желает вас видеть. И вы для нее не существуете. Но знаете ли, не будем раболепно верить словам…

Антон без стука влетел в кабинет.

— Ты что, пьяный? — изумился главный старшина Лев Зуднев, восседавший на командирском стуле с надкусанным батоном. — Сейчас отбой будет, иди-ка спать.

— Необходимо уволиться! — повторил Антон, с ненавистью глядя на красную руку, крепко держащую надкусанный батон.

— В другое время я с интересом выслушал бы твое вранье, — скривил рот в ухмылку Лев Зуднев. — Ты знаешь, я собираю причины. Но сейчас ночь. Иди спать.

— Необходимо! — третий и последний раз повторил Антон.

— Бывает, бывает, — ухмылялся Лев Зуднев и все поглядывал на свой батон, который ему очень хотелось кусать дальше, но при подчиненном было неудобно. — Ну ладно, скажи для смеха, зачем тебе?

Если бы не это «для смеха», скорее всего Антон и объяснил бы, зачем ему. Сказал бы правду.

Но после этого «для смеха» Антон ничего и никому не рассказал.

«Мне было необходимо», — говорил он, и никакие клещи не смогли бы вырвать из него правду, его с Ниной правду, кому-то там «для смеха»

Словом, от окна курительной комнаты тренированному человеку было рукой подать до водосточной трубы.

Сестра приемном покое мягко подталкивала его к двери, не желая слушать.

— Только узнайте, жива ли она! — навзрыд умолял Антон.

Сестра позвонила в отделение. Выслушала, что ей там сказали. Смилостивилась и улыбнулась.

— У вас мальчик. Оба живы-здоровы. Ну идите, идите же, молодой человек!

Он умолял, и сестра еще раз смилостивилась, передала записку.

Через десять минут угрюмая рябая санитарка принесла записку обратно.

Он опустился на лавку и тихо застонал.

— Не надо так переживать, — пожалела Антона всего навидавшаяся в этом этапном заведении сестра. — Поймите, сколько она вытерпела. Подождите, дайте пройти. Забудется, утихнет станет хорошо. Не вас первого прогоняют, — успокаивала его сестра, — а потом налаживается, выходят под ручку. Все проходит.

— Все проходит, — повторил он глухо. — Это еще царю Соломону было ясно.

Поехал к Герасиму Михайловичу. Тот еще не знал главного. Сидел у рояля, забыв запереть входную дверь, и пытался пробраться в забвение через зубастую челюсть клавиатуры.

Новость пошатнула его, повела широкой дугой вдоль черного борта инструмента, мимо стола и бочонка с ветвистой китайской розой, на которой только что лопнули три бутона. Уткнула в книжную полку, откинула и швырнула к мраморной доске серванта.

— Мальчишка, мальчишка… — повторял старик и колдовски шевелил длинными музыкантскими пальцами. — Вы ее видели?

— Это немыслимо при их порядках, — сказал Антон. — Передал записку.

— Что она ответила?

— Она не ответила.

— Пустяки, она вас любит,

— Не любит. Она любит другого.

— Конечно, она полюбит другого, — старик махнул расслабленными пальцами, — если вы не сумеете взять ее. Ах, как этого мало, сделать женщине ребенка! Надо уметь взять ее… Да, надо уметь брать, но и уметь отдавать. Этим живет человек. А вы берете неумело, робко, как чужое. Почему? Все на свете ваше, берите, берите, в мире не убудет от этого. И отдаете вы и отдаетесь, сожалея потом. Так не годится. Не скупитесь, раздавайте себя широко, не заглядывайте в мошну, сколько там еще остается, на какой срок хватит. И, ради всего святого, никогда не жалейте. Горю и радости, взятому и отданному, — одна цена. И все это — ваша жизнь. И не только ваша. Этим вы сплетаетесь с человечеством. Взятое вы отдадите, а отданное вернется к вам удесятеренным. Ценности переходят из рук в руки постоянно и быстро, как карты у игроков. В сущности, все в мире ваше, и ничего вашего здесь нет.

— Следовательно, мне сейчас надо бежать к ней, бить стекло и забираться в палату? — спросил Антон. — Я так вас понял?

— Это некультурно, — поморщился Герасим Михайлович. — Потерпите до утра.

— Трудно, — сказал Антон.

— Постелить вам?

— Я пойду в училище, — отказался Антон.

— Приходите туда к десяти часам, — сказал Герасим Михайлович.

Антон расхохотался, кашляя и утирая слезы.

— Одни рыдают, другие смеются. — Герасим Михайлович приподнял острые плечи. — Разные бывают реакции. Запейте.

В четыре часа утра Антон возвращался в училище, мало думая о том, каким путем доберется до своего кубрика. Да и не все ли теперь равно? Пять часов самоволки, это уже близко к дезертирству. Будь ты хоть сверхотличником с двенадцатью поощрениями в личном деле, пощады за такое бесчинство не жди. «Какого же мне черта лезть по ржавой трубе», — решил Антон и пошел простейшим порядком через КПП. Приближаясь, он стал дышать ритмическим дыханием.

Бдительный мичман Грелкин дежурил по контрольно-пропускному пункту на пару со своим термосом.

Антон остановился и смотрел мичману в глаза.

— Куда тебя посылали? — мирно полюбопытствовал мичман.