Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают:

— Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу.

В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя — лиса, волк и медведь — на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный…

Вот лиса и говорит:

— Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил.

— Ладно.

Лиса первая и отвечает:

— Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама.

Волк думает:

«Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал».

Он говорит:

— Еще не был свет, а я уже был сед.

А медведь долго не думал:

— Я, грит, не сед, а молодёнок. Ни фига не знаю — мой поросенок.

Подцепил поросенка и — айда.

Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил:

— Мысль такая, что не всегда хитрость помогает — особенно в блокадное время.

. . . . .

Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти.

Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили — учет покойников.

Работала она хорошо.

— И представьте — полное излечение. Сейчас — это цветущая, полнокровная женщина.

. . . . .

Голос на верхней полке:

— Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо.

. . . . .

Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта!

. . . . .

Старуха врачу:

— Отгребла ты меня от смерти.

. . . . .

Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он — тогда еще старший лейтенант — работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120–130 человек, работало же только 50–60 человек, остальные лежат с поносом.

Комроты следил, чтобы воды много не пили.

— За обедом отвернешься — он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное — чем больше супа, тем сытнее. А в результате — водянка.

. . . . .

Тот же майор:

— Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб.

Потом вспомнил, что он застрахован, — надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет — пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки:

«При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено».

Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел… Потом думаю: «А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет».

Сосчитал и написал:

«Володя лежит в десяти могилах от В. В. Гущинского».

Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели.

. . . . .

Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в «Луна-Парк», ни в «Кривое зеркало» его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот.

В. В. Гущинский — это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: «В десяти могилах от Гущинского»…

. . . . .

В редакции:

— Ну что за чернила!

— Ужас! Мастика…

. . . . .

Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ:

— У вас что на обед сегодня было?

— Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору.

. . . . .

Любимое ругательство Маршака:

— К чертям собачьим!

. . . . .

Старуха в трамвае:

— Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда — хороните меня с музыкой.

. . . . .

Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим «эсли», «зэркало» и тому подобное.

Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле — режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки — эсли.

. . . . .

В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью «За оборону Ленинграда»:

— Давно ли из Ленинграда, сударышня?

. . . . .

Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово «элегантный». Я видел «внутреннюю рецензию» Е. Петрова, где повесть молодого автора названа «элегантной».

. . . . .

— Солдат без ложки — некомплект.

. . . . .

Автор популярной военной песни «Эх, портяночки, портянки…».

. . . . .

Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился:

— А вы давно мужское шьете?

— А что?

— Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного.

— Что ж, — обиделась она. — Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!.

Перешила. Ношу.

. . . . .

Тетка с очень тонкими подкрашенными губами:

— Всех жалеть — сердца не хватит.

. . . . .

Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве — событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы — в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице — на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров.

Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса:

— Немцев ведут!

— Идем немцев смотреть!

— Идем скорей — сейчас фрицев поведут!

(Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к «недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным».)

В народе говорили, что еще не скоро.

— Поезд опаздывает, — сказала какая-то женщина.

Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади.

Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее — широченный «бульвар» очистились, и тут мы все увидели:

— Идут!