Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Эпиграф:

«Все было ужасно, но никто не ужасался».

Викт. Гюго, «93-й год»

. . . . .

У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска:

«ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ».

. . . . .

Хлестаков-журналист редактору:

— Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!..

То есть у него материала — во!

. . . . .

Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым — не то зубом, не то кольцом. А ныне — согнулся, сгорбился… Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм — не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л. - только разве что голос — важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости.

А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте.

. . . . .

Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои — мать и две дочери — музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки — одна играет на скрипке, другая — на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы — Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать.

. . . . .

Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке:

— Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо.

. . . . .

Старик продает на рынке бритву:

— Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо.

. . . . .

— Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович.

. . . . .

Зацепский рынок:

— А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают.

. . . . .

Слепой на рынке — с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям.

— Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим!

. . . . .

Объявление на стене:

«Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать».

. . . . .

Мороженщица:

— А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!..

Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому — годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака:

Апельсинное,

Керосинное

. . . . .

Пьяный в метро поет:

. . . . .

Веселый кочегар и мастер на все руки — Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова…

. . . . .

На Зацепе.

— А вот кому — бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!..

. . . . .

Там же. Мужик осматривает валенки.

— Валеночки законные.

. . . . .

Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки).

. . . . .

Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор «о политике». Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин.

Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет.

Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход.

Он (небрежно и уверенно). Это-то есть…

. . . . .

«Солдатские слезы — страшная вещь».

В. Гюго

. . . . .

Аполлон Григорьев * писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, — тот по существу не знает Москвы… «Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою».

А ведь и сегодня, почти сто лет спустя, слова эти не потеряли силы. И в наши дни цветет это еще больше разросшееся и разметавшееся растение. И сегодня Таганка и Замоскворечье — больше чем другие районы Москвы — хранят ее старину, ее быт, язык, характеры и обычаи. В Питере после войны и блокады ничего подобного уже не будет. Ни Охты, ни Коломны, ни Песков, ни Гавани.

. . . . .

Там же, у Григорьева. В Замоскворечье «улицы и переулки расходились так свободно, что явным образом они росли, а не делались. Вы, пожалуй, в них заблудитесь, но хорошо заблудитесь».

Как это дивно сказано. До чего же я люблю хорошо заблудиться в Москве.

. . . . .

В метро. Аккуратненькая старушка сидит и держит билет двумя руками.

. . . . .

А что же вы не закусываете?

— Истинные таланты не закусывают, как верно заметил Николай Семенович Лесков.

. . . . .

Продавал что-то на рынке. Покупательница — деревенская женщина, — отсчитав деньги, задержала последнюю пятирублевку и говорит:

— Пятерочкой почти, а? Как раз на поезд, на билет.

Хоть я и так задешево продал ей, а не мог не уважить, не почтить ее за это хорошее русское слово.

. . . . .

Часто вспоминаю московских просвирен и Альфиери на флорентийских рынках. С наслаждением часами толкаюсь по Зацепе, жадно слушаю. Почему именно здесь так чисто звучит московская речь, так густо насыщена она перцем, юмором, старыми и новыми прибаутками?!.

. . . . .

— Кто печенье жалает?!.

. . . . .

Ребячья клятва сорок пятого года:

— Честное под салютом!..

. . . . .

Продавцы мороженого у Павелецкого вокзала (их там, как и повсюду в Москве, целые тучи):

— Пара пять, пара пять, пара пять…

— А вот сливочное кому!

— Щиколадное кому! На чистом сахаре…

— Горяченького кому?

. . . . .

Кс. Мих. Жихарева:

— Не живу, а будто по сырым яйцам хожу.

На нервах.

. . . . .

Учитель черчения Трафарет Лекалович Линейкин.

. . . . .

Учительницы:

Кенгуру (фамилия Кнуру).

Швабра.

Евглена Зеленая.

. . . . .

Мальчик просит тетку дать почитать ему интересную книгу:

— Тетя Галя, ну дай. Хоть на два дня! Я даже — честное слово руками не дотронусь, буду страницы пинцетиком переворачивать.

. . . . .

Что лучше — знать или не знать? Вот идешь сказочным зимним подмосковным лесом. Слева стучит дятел, справа пищит и трещит какая-то незнакомая и потому очаровательно-таинственная птица. Знать, конечно, хорошо. Но ведь в детстве ничего не знаешь, все открываешь. И отчасти поэтому так прекрасен в эти годы мир.

. . . . .

У Толстого мужики говорят, как у Бунина:

— На бочкю сидит.