Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Варвара Константиновна — общественница. Натура деятельная, кипучая. Она и в жакте, и в избирательной комиссии, и — почему-то — в совете жен фронтовиков, хотя муж ее никогда фронтовиком не был. Может быть, был другой — тот, который попал под трамвай?

В прошлом году за свою общественную деятельность Варвара Константиновна получила орден — «Знак Почета». Вероятно, она существо небесполезное, много делает нужного, в частности для детей-сирот, но любит об этом говорить больше, чем позволяет самая скромная скромность.

Хвастливость ее и наивное тяготение ко всему громкому и мало-мальски известному иногда выглядит почти трогательно.

По первому (или второму) мужу В. К. в отдаленном родстве (вернее, свойстве) с В. Я. Шишковым. Рассказывала мне что-то о вдове Шишкова — Клавочке.

— Мы с ней, между прочим, большие приятельницы.

— Да? А давно вы с ней знакомы?

— Давно ли? Как вам сказать. Мы на кладбище с ней познакомились, когда Вячеслава Яковлевича хоронили.

А разговор у нас шел месяца полтора спустя после смерти Шишкова.

— Я, между прочим, со многими писателями знакома. И с женами их. Жену Новикова-Прибоя тоже очень хорошо знаю. Тихонова Николая Семеновича тоже знаю.

— А с Николаем Семеновичем вы где познакомились?

— Где? Представьте себе — тоже на кладбище.

. . . . .

Жила на свете старуха. Восемьдесят два года просидела она в своей деревне, за околицу редко выходила.

Но вот вырастила сына, сын уехал на войну, отличился, получил большую должность в Ленинграде, женился, выписал к себе мамашу. Мамаша со своими узлами и корзинами доехала благополучно… В Питере встретил ее сын, уже немолодой человек в кожаном. Вот тут я их своими очами и лицезрел. Носильщика сын, понятное дело, не взял. Шел нагруженный узлами и корзинами. А сзади, задыхаясь, тоже нагруженная до отказа, тащилась мамаша. Охает, стонет, задыхается и говорит нараспев:

— Ох, Коленька, не могу, скоро ли квартера-то!

— Да что вы, мамаша. Стыдитесь! Мы еще с вокзала не вышли.

. . . . .

Мальчишка балагурит:

— Товарищ начальник, крыса попала в чайник! Разрешите доложить: куда крысу положить?

. . . . .

Девочка:

— Не люблю радио. Музыка еще ничего, а то начнут: «Министр просвещенных сил»…

. . . . .

В переулке у ворот мальчики лет по десять-одиннадцать на коньках. Из ворот выходит маленькая невзрачная девушка с авоськой.

— Пошла! Пошла! Видали? — громко зашептались ребята. В их срывающихся голосах — восторг.

— Кто это? — спрашиваю.

— Вы что — не знаете? Это Малькова Оля.

— У нее орден Красной Звезды.

— Она сто пятьдесят раненых спасла.

— Ага! А ей только двадцать лет, кажется…

. . . . .

«Путеводная звезда»

В лимитном продовольственном магазине встретились Он и Она.

Она — некогда известная опереточная певица, ныне уже весьма в летах, но еще сохраняющая (не без усилий и не без помощи косметики) красоту; с подчерненными ресницами, с напудренным до синевы, пористым, как наперсток, носом, в облезлых мехах, небрежно накинутых на костлявые плечи, в черной муаровой шубке.

Он — семидесятилетний, высокий, бритый, с глуповатыми, навыкате, глазами, — когда-то известный поэт, печатавшийся рядом с Блоком и Бальмонтом, а теперь известный лишь служащим Литфонда и завсегдатаям писательского клуба, где он бывает почти каждый вечер и где очень часто — тоже почти ежедневно — выступает с длинными скучными речами. Всякий раз, когда он поднимается на трибуну, ему приходится слышать, как в зале спрашивают: «Кто это?»

Живет он главным образом пайками своими: продает, выменивает, комбинирует… Работает «в шефском порядке» на каком-то заводе, ведет литературный кружок. Но большую часть времени убивает он на хлопоты о своем юбилее, который должен состояться в этом году и о котором, кроме него, никто на всем белом свете не вспоминает.

Когда-то, лет тридцать пять назад, поэт хорошо знал эту двадцатитрехлетнюю опереточную диву, даже начинался у них легкий роман, были поездки в «Эрмитаж», была глупая ревность и глупая ссора.

Но теперь встретились они как старые друзья. Он подходит, чтобы занять очередь за повидлом, спрашивает, кто последний, и вдруг узнает ее. Целует ей руку, держит ее за локоть, долго и нежно смотрит на подведенные глаза, на пористый нос.

— Мне нужно за мясом, — говорит он и просит ее последить, чтобы не заняли его очередь. — Будьте моей путеводной звездой…

Говорит он это, галантно осклабившись и слегка в нос — совсем не тем голосом, каким выступает на собраниях или беседует с подшефными кружковцами.

— Ну, что ж, — весело отвечает она, прищурив один глаз. — В данном случае я готова быть вашей путеводной звездой.

Получается у нее это так звонко и удачно, что, поведя глазами, она еще громче и еще удачнее повторяет:

— В данном случае я согласна быть вашей путеводной звездой…

Вечером у нее гостья, тоже актриса, ныне почти совсем оглохшая, живущая в Доме ветеранов сцены… Хозяйка угощает гостью черным кофе и сандвичами с повидлом и рассказывает ей о сегодняшней неожиданной встрече с одним известным поэтом.

— Он говорит: «Будьте моей путеводной звездой», и я ему: «Что ж, говорю, в данном случае я готова быть вашей путеводной звездой».

Гостья уходит, уезжает в свой Дом ветеранов. Догорает огонь в маленькой кирпичной печурке. Хозяйка ложится спать. И, засыпая, еще раз с удовольствием вспоминает:

«Ну, что ж. В данном случае я готова…»

. . . . .

«Катя».

Купец Исаак Пугачев, старообрядец, торговал мукой на Таганке.

. . . . .

Шкидский рассказ.

Очко. Азарт. Играют баш на баш. Ва-банк. Кто-нибудь кому-нибудь проигрывает 182 вагона хлеба. Так было у меня с Новалинским. Новалинский собирался бежать из школы. Я испугался и простил ему долг.

. . . . .

В 1920-м (кажется) году В. Л. Дуров открыл в Москве театр для детей. Первый спектакль назывался «Зайцы всех стран, соединяйтесь!».

. . . . .

У подъезда школы. Ссорятся мальчишки.

— Вот сейчас зафигачу твою кепку, зафиндалю куда-нибудь подальше — попробуй достань!

Чем не «глокая куздра»?

. . . . .

— Саше можно, он еще маленький.

— Я тоже маленький.

— Какой же ты маленький! Ты на две головы выше Саши.

— Нет, все-таки я маленький. Я — полумаленький.

. . . . .

Подполковник (четыре ряда орденских ленточек) обедает (и пьет) с товарищами в ресторане. Заказывает на второе блинчики с мясом, объясняет:

— Я — человек холостой, мне приятно домашнее.

. . . . .

— Знаете это что? Глазикум отводикум — вот это что!

. . . . .

Четырехлетний мальчик ходит по двору, каждые две минуты кричит:

— А-а-ахапкин!

Чем ему понравился этот Охапкин — не знаю. Но убежден, что это доставляет ему высочайшее наслаждение. Для него это — и стихи и музыка.