Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

. . . . .

Вечером на улице Каляева. Стриженый мальчик, влюбленный конечно, проводил до подъезда двух девушек. Попрощался, пошел, оглянулся:

— Ляля!

Вернулся, сказал что-то, опять пожал руки и — пошел покачиваясь, радостный и счастливый до того, что завидно было смотреть.

. . . . .

На Охте. Трогательная надпись — большими черными каракулями по забору:

«Мы отстояли наш Ленинград — и мы его восстановим».

. . . . .

Столяр:

— Неужто у вас в доме одни писатели живут?

— Да, одни писатели.

— Гм.

— А что вас удивляет?

— Да вот — не могу, вы знаете, представить дом, где бы, скажем, одни столяры жили.

Как точно этот человек выразил мое отвращение к жизни в «обойме», в «папиросной пачке».

. . . . .

«Катя».

Бабушка о Ване:

— Сколько ему бедному перестрадать пришлось. И с Аркадием, с отчимом, нелегко ему, разумеется, было. А уж как я огорчалась, когда он в военные уходил. Аркадий говорит: «Не тужи. Все равно вернется». И ведь так и случилось: вернулся.

Говорит об этом бабушка, как о большом счастии и о победе. Вероятно, ей и в голову не пришло и сейчас не приходит, что для Вани это была трагедия: возвращение к старому быту, к торговле дровами и «чистым лесом».

. . . . .

В поезде:

— У нас в поселке народу нынче!.. Три сеанса в клубе, и то не помещаются.

Киносеанс как мера объема.

. . . . .

И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят «вставочка», а в Москве — «ручка». В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде — прятки, в Москве — пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве — ластиком… Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве — пролетные.

. . . . .

В Петрозаводске. Сижу на уроке в школе. И вдруг во мне просыпается старый, самый настоящий мальчишеский страх: а вдруг меня вызовут!

— Пантелеев, к доске!..

. . . . .

У многих мальчиков под партами — лыжи.

. . . . .

Гарик Печерин — племянник С. И. Лобанова * . Одиннадцать лет. Как и большинство коренных петрозаводцев, слегка окает. Лучший друг Гарика заболел. Гарик много раз с гордостью сообщал мне, что у товарища его:

— Туб-беркулезный брронходенит.

Говорит он это так звучно, с такой гордостью и с таким апломбом, как будто объявляет:

— Мой друг — генерал-полковник артиллерии.

. . . . .

Комнатка Гариковой бабушки. Очень хороши свежие сосновые стены, ничем не обитые и не оклеенные. Хорошо, чисто блестит светлая серебряная иконка в углу.

. . . . .

В Карело-Финском Госиздате в прошлом году был такой случай. В служебное время в коридорах издательства появились — цыганки. Нашлись охотницы — и в редакциях, и в бухгалтерии, и в корректорской — узнать судьбу свою. На другой день — заметка в стенной газете. Общее собрание. Сергея Ивановича вызывают…

. . . . .

Русскую газету «Северное слово», выходившую в Петрозаводске в годы оккупации, население называло «Скверное слово».

. . . . .

Объявление на стене:

«Одинокая женщина старшего возраста ищет комнату или угол»…

. . . . .

Юлии Константиновне 65 лет. Внучка ее Лера «от несчастной любви» хотела отравиться, накапала в стакан 60 капель валерьянки. Ее остановили, пристыдили. Она расплакалась, хочет выплеснуть «отраву» в ведро. Бабушка схватила ее за руку:

— Ты что? С ума сошла! Лекарство? Выплескивать? За него деньги плочены. Давай-ка лучше я его выпью.

И выпила.

. . . . .

Уборная (или «туалет», как написано на двери) в провинциальной гостинице. То тут, то там не хватает кафельных плиток, из стены глядит грязный серый квадрат. Один кран отломан, труба заткнута деревянной втулкой. Стеклянная полочка для мыла разбита, торчат ржавые кронштейны. Грубое, «бесконечное» полотенце — всегда грязное и постоянно мокрое, к нему страшно прикасаться. Впечатление: как сшили, так и не меняли.

Пахнет земляничным мылом и окурками, которые коричневой кашицей мокнут в писсуарах.

. . . . .

В Дармштадте гроб с останками Чехова встретили русские студенты. Пришли на вокзал. Венок с надписью:

«Кому повемъ печаль мою?»

Это — эпиграф к «Тоске».

. . . . .

Чехов очень любил прогулки на кладбищах. Суворин тоже. Они часто ездили вдвоем на петербургские и другие кладбища. (Смотри у Суворина в «Дневнике».)

. . . . .

Зимой 1941/42 года варили суп из «Ляминарина». Сегодня нашел в ванной пеструю коробку с надписью:

«Морская капуста представляет собой водоросль Белого моря и содержит в себе следующее:

Соли йода, брома, фосфора, хлора, серы, железа, калия, натрия, кальция и магния»…

Карандашом приписано:

«Хлебца бы к этому магнию».

Коробочка пуста — ни единой крошки, ни единой пылинки…

. . . . .

Тетя Тэна в детстве мечтала — или поступить в цирк наездницей, или сделаться учительницей. Любимая игра была — в школу. Она учительница — Александра Ивановна Виноградова.

Но — не вышло, кончила только городское четырехклассное.

. . . . .

Бабушка видела во сне Ваню (о судьбе которого не знает почти тридцать лет).

— В каком же, — я спрашиваю, — возрасте вы его видели?

— Да совсем маленьким… подросточком. Вижу, как будто он в таком сереньком халатике. У горла зеленой пуговицей застегнут. Я думаю: нехорошо. Надо бы пуговицу переставить. Говорю ему об этом, а тут и проснулась.

. . . . .

Ее же рассказ.

— Он думал, что военная должность облагораживает, что военные люди все какие-то необыкновенные. Но и тут разочаровался. А как японская война началась, приходит: «Мамаша, говорит, я хочу на войну ехать». — «Куда же, я говорю, ты, Ваня, поедешь! Ведь и полк ваш не идет». — «Я не могу. Сейчас семейные люди и то идут, а я — одинокий».

Ну, что ж. Стали хлопотать. Я поехала к мадам Шульман, знакомой. Муж ее по казачьей части был. Выхлопотала. Перевели его в Приморский полк.

. . . . .

О нем же.

После ранения за границу ездил, в Швейцарию. Неделю пожил — вернулся, не понравилось. Говорит: наше озеро Байкал во много раз красивее. А там — одна реклама, а красоты у нас куда больше.

. . . . .

Москва. Передо мной на остановке автобуса — несколько слепых с толстыми книгами под мышкой. Кто-то из них — с возмущением:

— Эти зрячие — такая сволочь!

. . . . .

Хвастун Э.

— Мозоль?!! Это разве мозоль? Вот у меня мозоль!

— Какой он работник! Я в профсоюзе с тысяча девятьсот тридцать первого года!

— Техникум?! Я учился в гимназии цесаревича Алексея! Знаете, что это такое?

. . . . .

Почему-то застряли в памяти и хранятся там с 1919 года строки из фельетона, напечатанного в уфимской газете: