Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Аристотель

. . . . .

Т. Г. Габбе предстояла очень сложная операция. Ее положили на операционный стол. Приготовились хлороформировать. В эту минуту она, по ее словам, прощалась с жизнью.

Хлороформировал ее молодой врач, красивый блондин с усиками. В последнюю минуту он нагибается и томным, светским голосом спрашивает:

— Вы танцуете?

Словно приглашает на вальс или румбу.

Потом выяснилось, что вопрос не был праздным. У танцующих лучше развиты брюшные мышцы.

. . . . .

— Сказал бы словечко, да волк недалечко.

— Какой волк?

— Это понимать надо.

. . . . .

Домработница Лиза, когда приехала из деревни, к телефону и подступиться не умела. А недели через две-три слышу, ведет такой разговор:

— Алё! Нюрка, это вы? Здравствуй.

. . . . .

«…Носилки (кардинала Ришелье) были так велики, что пришлось не раз расширять для них дорогу, ломать стены в городах и деревнях, где они не могли пройти. Вот таким образом, по словам тогдашних летописцев, приведенных в неподдельный восторг всей этой роскошью, передвигался кардинал, проходя точно завоеватель сквозь пробитую брешь крепости.

Мы весьма старательно, но, увы, тщетно, искали выражений того же восторга в манускриптах, оставленных владельцами и жильцами пострадавших домов».

Альфред де Виньи * . «Сен-Мар».

. . . . .

— Я сегодня в городе была, кино смотрела.

— Какую картину?

— «Под крышами в Париже».

— Ничего?

— Мне не пондравилось. Чересчур вульгарно.

. . . . .

Играли в карты.

— Не смеши, — говорит. — Мне больно смеяться.

А через два часа — операция. Гнойный аппендицит.

. . . . .

Пасторальный роман Оноре Дюрфе (1568–1625) «Астрея», посвященный истории любви пастушки Астреи и пастуха Селадона, занимал свыше 6000 страниц.

Умели товарищи писать! И читатель был не тот — терпеливый, выдержанный.

. . . . .

В поезде. Средних лет человек, одессит, забравшись с ногами на лавку, читает. Это страшно увлекательное и вместе с тем чертовски трудное занятие для него. Он сопит, двигает неестественно густыми бровями. Шевелюра у него тоже густая. Волосы будто мочала из матраса. Читает, засунув в рот палец. Выворачивает нижнюю губу. По всему видно, что человек выучился читать недавно. Читая, шевелит губами. Некоторые слова произносит вслух.

— Гревс, Гревс, — шепчет он.

. . . . .

В ресторане пожилой одессит с актерской внешностью.

— Это какой портвейн?

— Десятый номер.

— Похоже, что от него кто-то помер.

Подают жаркое.

— Это сделано из свиньи, умершей естественной смертью на почве недоедания.

. . . . .

«С винцом в груди».

. . . . .

В санаторной столовой.

Заигрывает с подавальщицами.

— Зиночка, вы меня не любите?

— Нет.

— Через почему?

. . . . .

— Прекрасненько.

. . . . .

Инспектор бригады одесского уголовного розыска Гукайло начинает рассказывать один из случаев своей розыскной практики:

— Шикарная женщина с легким уклоном выходит замуж за стильного капитана дальнего плавания. Она не красавица. Нет. У нее не классическая, а, я бы сказал, бытовая красота…

. . . . .

Мать этой женщины — «старуха с гулящим уклоном».

. . . . .

Сегодня (9.XI) чудесный, совершенно весенний день. На улицах пахнет землей, свежими булками, красками: так отчетливо слышатся оттенки запахов. Зашел в магазин — аптекарский. И вдруг понял: да, пахнет аптекарским магазином. Вспомнилось детство и магазинчик Васильевой на Лермонтовском. Долго сидел на Французской набережной, на бульваре. Море и гавань отсюда — хороши бесподобно. Я несколько раз щелкнул своей «лейкой», но разве передаст фотография всю прелесть оттенков цвета и света, прозрачность воздуха, чуть видное трепыхание паруса и, наконец, гудок парохода, который тоже органически входит в эту картину, как и запахи моря, угля, машинного масла и — весны. Да, трудно, поверить, что осень, что в России — уже зима. Такой в детстве бывала Страстная неделя, конец марта, начало апреля…

. . . . .

На бульваре подошла ко мне дряхлая старушка, нищая. Я дал ей три рубля, которые нашел еще в Ленинграде на улице и держал в жилетном кармане «до первого случая». Старушка обрадовалась, конечно. Всхлипнула. Поблагодарила. Перекрестилась.

— Спаси тебя бог! Порадовал старушку. Ведь восемьдесят пять лет, — сказала она и пошла дальше. Потом остановилась, повернулась лицом к морю и стала молиться, кланяясь и крестясь. Она повернулась к морю, как поворачиваются, входя в избу или вставая из-за стола, к углу, где висят иконы.

. . . . .

Ю. К. пьяный вошел в одесский трамвай. Сел. Поднялся. Торжественно поднял руку.

— Граждане! Все отменяется. Объявляю себя мэром города Одессы. Валюта будет возвращена.

Будто бы. Легенды «русского Марселя».

. . . . .

Последние дни на море не утихает шторм. Третьего дня у нашего берега сел на мель большой пароход, возвращавшийся из загранплавания. Я в первый раз видел эту картину: огромное чудовище стоит недалеко от берега, стоит не совсем неподвижно — ветер заставляет его поворачиваться то вправо, то влево. Но киль его плотно врезался в песчаное дно. Это видно по некоторому неестественному наклону, который сохраняет он даже в наиболее спокойные минуты.

Весь день он дымил и ворочался, словно дворник, топтаньем на месте спасающийся от холода. Вечером на пароходе зажглись огни. Утром он стоял на том же месте. Сейчас его сняли… Шторм слегка поутих. На море много судов. Они спешат — со всех концов — из Севастополя, Батума, Херсона, Констанцы и Стамбула, — спешат перебежать широкую морскую площадь, пока море дает передышку, пока не грянул новый ливень и не зашумел новый шторм. Так пешеходы перебегают улицу во время грозы — от молнии до молнии.

. . . . .

Сегодня (22.XI) холодный, но не очень ветреный день. Небо — петербургское, серенькое. По морю, над самой водой, плывет огромное ватообразное облако. Сгустившийся пар хлопьями ползет по воде, как папиросный дым по сукну ломберного стола.

. . . . .

В санатории. Горела оранжерея. Приехали пожарные. Достали из своей красной машины лопату и вилы ослепительного блеска и чистоты. Старый санаторный врач подошел, покачал головой.

— Вы посмотрите, это же хирургический инструментарий!

Подошли еще врачи. И долго, не без зависти, разглядывали эти огромные ланцеты и пинцеты.

. . . . .

Начало большого стихотворения, напечатанного в курортной газете «Кузница здоровья». Записать все, к сожалению, не успел.

. . . . .

Инвентарная опись моей комнаты у Горвицев.

Кафельная печь. И рядом небольшая — тоже изразцовая — времянка. Это переродившаяся за пятнадцать лет знаменитая одесская «румынка» (у нас их называли «буржуйками»). Она красивая, даже изящная, но выглядит совершенно нелепо по соседству с настоящей, существующей от сотворения дома печью. Рядом — буфет. За стеклянными дверцами посуда: графины, рюмки, бокалы, блюда, тарелки, вазочки для варенья… Все с бору да с сосенки. Присутствует в буфете и новый быт: на двух огромных блюдах, на которых подается в праздники фаршированная рыба, — мальчик и девочка в красных галстуках дуют в позолоченные фанфары.