Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

. . . . .

Молочницы садятся тем больше, чем ближе к Москве.

. . . . .

Парень ходит по вагонам, торгует яблоками. Продал корзину, сходил в свой вагон, принес еще.

— Угощаю коричневыми! А вот замечательные коричневые!

. . . . .

Прибыли в Москву ранним дождливым утром.

Вокзал уже понемногу оживал. Ждали прибытия одесского поезда.

В киоске продавали свежие, сегодняшние «Известия».

На улице лил дождь.

. . . . .

Москва 5.IХ.30.

На четвертом номере добрался до Николаевского вокзала, отдал на хранение вещи, в буфете выпил чаю с бабушкиными пирожками.

На той же четверке проехал на Центральную городскую станцию. Билетов на сегодня нет. Пошел на станцию международных вагонов. Простоял в очереди два часа, билет получил.

Весь день в Москве. В Третьяковке, на Сухаревке, в часовне Владимирской Божьей Матери, в ЦПКиО. Там поужинал.

Сейчас на вокзале.

Поезд должен был уйти в 21. 30, но опаздывает на пять часов, уйдет, дай бог, в четыре.

Сижу, пью чай, любуюсь молодой американкой.

Был на почтамте в смутной надежде поймать Катю, но, как и следовало ожидать, Катю не поймал.

Москва по-прежнему неуютная.

«В муках рождается новый мир».

Спать хочется.

Предыдущую ночь спал два с половиной часа. А перед тем несколько ночей тоже недосыпал. Сознательно.

Без десяти два.

В буфете со столов убрали скатерти, и люди спят, положив головы на грязные доски.

Пьют чай в стаканах без блюдечек. Напоминает девятнадцатый год. Ярославль, Рыбинск, ст. Лютово…

Болел зуб. Сейчас, слава богу, утих.

Американка познакомилась с молодым американцем, этаким киногероем, вроде… не скажу вроде кого, не вспомнить.

Их много таких.

В белом клеенчатом пальто, в широкополой шляпе.

. . . . .

Может быть, она и не американка. Нет, американка. Кричит на весь вокзал.

Привела отца, седого, морганистого, пирпонтистого, но еще здорово крепкого господина из Сан-Франциско. Только, пожалуй, этот чуть-чуть повыше, чем тот господин.

Познакомила отца с фрайером. Отец долго тряс фрайеру руку.

Молодые ушли.

Старик поблескивает золотым пенсне. Лицо красное. Волосы — серебряно-белые.

Боюсь, как бы не хватил и этого господина удар.

Чего они лезут в Эсэсэсэр?

Сегодня из-за них чуть не остался без билета.

. . . . .

Впрочем, кто его знает, может быть, старик тоже не американец. Может быть, он Макдональд * . Похож на Макдональда.

Курит, конечно, трубку.

Слева сидит Мейерхольд * . Похож на Мейерхольда.

У меня все люди похожи на кого-нибудь. Только Зощенко ни на кого не похож. И на него нет похожих.

. . . . .

Видел на Рождественке негра. Этакий солидный негр.

Купил книгу немецкого психиатра Молле «Пророчества и ясновидения». Этакая «разоблачающая» книжица.

К американцу пришел шофер. Присел, стал что-то говорить. Старик засуетился, вынул бумажник, стал совать ему деньги. Тот не взял: «Но, Но». Говорит: пора ехать. Ждать не могу. Морган в восторге: «Русский отказывается от денег!» Угощает его папиросами «Люкс». Шофер снял свою кожаную перчатку, взял деликатно папироску, закурил, затянулся, встал и протянул миллионеру руку.

Тот руку пожал. Потом вскочил, похлопал парня по плечу.

Небось будет писать или рассказывать о «прекраснодушии и бескорыстии» русских.

Ну, и правильно.

Откуда я взял, что он миллионер? Может быть, он Вандервельде. Или профлидер какой-нибудь.

Черт их знает, этих иностранцев!

Пришел 28-й поезд.

Молодые не возвращаются.

Зал опустел.

Миллионер сидел, сидел и захотел пить.

Подошел к буфету, знаками попросил чаю. Буфетчица налила.

— Ложку, — попросил он, помешав в воздухе пальцем.

— Возьмите, — буркнула она и показала на груду мокрых, почему-то лоснящихся, неаппетитных ложек. Морган взял ложечку, подцепил двумя пальцами стаканчик и пошел к своему месту.

Смешно очень.

. . . . .

Какое-то революционное настроение: попили нашей кровушки. Не мальчики вам стаканы носить. Сами поносите.

. . . . .

Жалким выглядел господин из Сан-Франциско в своих кремовых ботинках, в мятом костюме.

. . . . .

Следующий день (6.IX.30).

В четыре часа утра в буфет пришел носильщик и объявил:

— Международный вагон двадцать второго поезда подан. Занимайте места.

Я побежал, думая, что уже отправляется поезд.

Миллионер, не поняв русской речи, продолжал сидеть, сжимая в руке зеленоватый граненый стакан с чаем.

Вагон я с трудом нашел. Он был прицеплен почему-то к 28-му поезду.

В пять часов утра поезд ушел. Но так как до пяти часов утра не явилось четверо пассажиров, наш вагон отцепили и 28-й поезд ушел без нас.

В нашем купе — трое. Кроме меня два молодых «спеца». Кажется, ленинградские инженеры. Один — коротышка — очень горячий и смешной.

. . . . .

Американца в шестом часу утра привел какой-то сердобольный человек. Оказывается, Вандервельде все сидел и сидел в буфете за стаканом холодного чая, помешивая его грязной ложкой.

Уморительная сцена произошла у него с проводником.

— Где ваши вещи? — спрашивает проводник. — Багаж! Багаж! — поясняет он.

Тот сует ему «чеки», квитанции на хранение багажа.

— Сам, сам иди, — кричит проводник. И бедняге, уже начавшему раздеваться, пришлось опять идти на вокзал.

Пожалел акулу, пошел вместе.

Камера хранения была закрыта. На трех или четырех языках, а также с помощью пальцев, я объяснил гидре, что откроется она в 6 часов.

В глазах американца горел самый настоящий ужас.

В шесть часов, перед самым отходом поезда, снова побежали в камеру. Американец не волновался, волновался я. И напрасно. Поезд наш отошел от платформы ровно в 9.30 утра. Опоздал ровно на двенадцать часов. Пунктуальность исключительная!

Перед сном читал Молле о ясновидцах.

. . . . .

Молодой человек называет цветы душистый горошек — «душистый горшочек». Барышни краснеют.

. . . . .

Человек постоянно интересуется, у всех спрашивает:

— Сколько Иуда получил на наши деньги?

. . . . .

— Меня худо воспитывали. У других там всякие няньки и гуверняньки, а у меня — Везенбергская улица и Балтийский вокзал.

. . . . .

Старуха 93 лет:

— Аннушка, ты с мужем живешь, ай как?

— Что вы, Марья Артемьевна! Мой муж тридцать два года как помер.

— Помер? Ах ты, несчастье какое!

. . . . .

На первомайской демонстрации несли большую куклу, на животе которой было написано:

ПАПА ПИЙ.

Какой-то человек на тротуаре с добродушным, но искренним злорадством:

— А он и не пьет!..

Трамваи. Запомнить! Как я шел по Вознесенскому и по Садовой, и как в каждом следующем вагоне событие (задавили человека) отдалялось, бледнело, становилось все более далеким, абстрактным, неинтересным. В первых трамваях люди плакали, в следующих сидели нахмурившись. А у какого-нибудь одиннадцатого или пятнадцатого вагона стояли и сердились: долго ли еще будут задерживать?!