Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

А ведь, пожалуй, жаль.

Записная книжка ведется, как правило, для себя, в нее заносится то, что, по мнению автора, может пригодиться ему в работе: увиденное, услышанное, подсмотренное, наблюденное. Так называемые сценки с натуры. Сюжеты. Характеры. Характерные словечки и выражения. Пейзажные зарисовки. И наряду с этим — выдуманное, сочиненное, вымышленное. А также и выдержки из чужих книг, цитаты.

Далеко не все из накопленного таким образом идет в дело. Даже у такого мастера, такого блестящего профессионала, каким был Чехов, в его записных книжках осталось очень много невычеркнутого, то есть не использованного в работе. Кое-что просто не пригодилось. А есть заметки, которые и не могли быть использованы. Они живут сами по себе, как особый жанр наимельчайшего, микроскопического рассказа. Например, в 1897 году Чехов записал:

«Гимназист угощает даму обедом в ресторане. Денег у него 1 р. 20 к. Счет 4 р. 30 к. Денег нет, он заплакал. Содержатель выдрал за уши.

С дамой разговор об Абиссинии».

Это — сюжет, который невозможно развить. Заметка эта — уже готовый рассказ. Каждое новое слово, междометие, запятая окажутся тут лишними.

Много таких заметок и в записных книжках Ильфа. Это не заготовки, не эскизы, а уже законченные миниатюры. И сама книга Ильфа меньше всего похожа на черновик, этюдник, набросок. Думаю, что тут сыграло роль то, что в отборе материала, в составлении и редактировании этой прекрасной книги принял участие очень близкий Ильфу человек, его бывший соавтор.

На материале записных книжек талантливой рукой составителя — М. Громова — сделана (лучшая на мой взгляд) книга Ю. К. Олеши «Ни дня без строчки».

Записные книжки ведут далеко не все писатели. Например, никогда не делал никаких записей, заготовок И. А. Бунин. Где-то я уже говорил, что не могу представить за ведением дневника или записной книжки моего друга и учителя С. Я. Маршака.

Сам я пользуюсь записными книжками с семнадцати лет, то есть теперь уже больше полустолетия. За эти годы у меня скопилось, как я недавно подсчитал (разумеется, весьма приблизительно), около двадцати тысяч заметок. Из них, вероятно, больше половины — выдержки из чужих книг. Остальное — то самое, о чем говорилось выше. Наблюдения. Зарисовки. Сюжеты. Путевые заметки.

В прошлом году я впервые за много лет стал читать свои записки подряд. И как-то незаметно сама собой моя рука стала ставить на полях птички и крестики… В результате стало вырисовываться нечто такое, что, на мой взгляд, может представить интерес не только для автора, его друзей и близких, но и для читателя широкого.

Показалось, что можно сделать книгу.

Но сделать ее было не легко и не просто. За полтора года я несколько раз «перепахивал» рукопись. Вымарывалось все, что вызывает хоть какое-нибудь сомнение. Выдержки из чужих книг я беру в очень редких случаях и только те, которые мною комментируются или оцениваются, подтверждают что-нибудь, подчеркивают или, наоборот, берут под сомнение.

На первый раз я предлагаю вниманию читателя записи предвоенных, военных и первых послевоенных лет: 1924–1947 гг.

«Тупому ножу трудно резать».

В. Хлебников *

. . . . .

Современный автор на каждой странице щеголяет такими симпатичными метафорами:

«Прыщавое звездами небо».

«Барахолка кишела людьми, как рубище беспризорника кишит вшами».

Роман его назывался: «Вшивый самум».

. . . . .

— Девочка симпатичного формата.

. . . . .

Маленькая Ляля просит:

— Мамочка, сыграй «Умирающий гусь»!..

Она же просила мать сыграть на рояле «сатану Бетховена».

. . . . .

Гришина мама — тетя Люба:

— Все справедливо на свете, только люди живут несправедливо.

. . . . .

Человек с лицом карточного валета.

. . . . .

Гришина бабушка, показывая гостю маленький фаянсовый чайник для заварки:

— Этот чайничек — хорошенький чайничек. Мне его покойный Иван Сидорович подарил.

И, помолчав, подумав, добавила:

— За пять копеек.

. . . . .

Любимое слово Жоры Ионина: мистика.

Разносчик несет лоток на голове:

— Мистика!..

Он же:

— Единственная хорошая фраза, написанная Луи Буссенаром: «Крокодил — самое жестокое животное после человека».

. . . . .

От подушки пахло псиной.

. . . . .

Жорж К-н со времен гражданской войны страдает бессонницей. Неврастеник. Приехал с Кавказа, поселился у родственников жены на Васильевском острове. Ночью, часа в четыре, будит всех:

— Где у вас бритва? Хочу бриться.

И в самом деле бреется.

Другой раз — тоже ночью — явился с Васильевского острова на канал Грибоедова к матери.

Оглушительный звонок. Мать испуганная открывает:

— В чем дело, Жоржинька?

— Дай стакан воды.

Выпивает и уходит.

. . . . .

Призыв Шуры К. в армию. 1919 год. Тамбовщина. Тетя Зина, акушерка, — единственный представитель медицины в комиссии военкомата. Но Шура ее единственный сын. Спекулянт. Мешочник. Смотрит на мать наглыми улыбающимися глазами. У него легкое плоскостопие. Мать пишет: годен.

. . . . .

По дворам ходит чернобородый мужик с черным клеенчатым чемоданчиком. Отрывистым голосом кричит:

— Вылегчаю котов! Кота подрезать кому не надо ли? Кастрация котиков!

. . . . .

Он шел высокий, сутулый. Седую бороду его трепал ветер, очки закрывали его глаза, а сыновья — Шурка, моряк и комсомолец, и младший Колька, только что выпущенный из тюрьмы, оставили его, отреклись от него.

Брючник. Торгует вразнос брюками на Александровском рынке.

. . . . .

— Ты слишком мало жил, если тебе надоело жить.

. . . . .

В мясной лавке. Пожилая дама в трауре обращается к девушке в платочке и с двумя провизионными сумками в руках:

— Будьте любезны, понюхайте этот кусок мяса. Я не могу различать запахи — стара.

Девушка услужливо нагибается, но в эту минуту ее обрывает, набрасывается на нее накрашенная и расфуфыренная барыня:

— Даша! Не смейте! Это еще что!

И обращаясь к старухе в трауре:

— Что еще за новости! Нюхайте сами. Прошло ваше времечко — не при старом режиме чужих прислуг нюхать заставлять!..

. . . . .

Инженер карманной тяги.

. . . . .

Мать кричит из окна сыну:

— Лёвик, не бегай так!

— Почему?

— Скоро захочешь кушать.

. . . . .

— Ребята! Аэропуп летит!

. . . . .

— Бородка а ля Анри Катарр.

. . . . .

Когда мы в 1919 году приехали из Ярославской губернии в Мензелинск, первым делом отправились в коммунальную столовую. Там нам навалили полные миски гречневой каши. Ели, ели и не могли доесть. Изголодавшись за полтора года, мы уже хорошо знали цену такой вещи, как гречневая каша. Не доели — надо взять с собой. Но — как, в чем? Елена Ивановна, бывшая наша бонна, снимает с пятилетней Ляли панталончики, завязывает каждую штанину узелком и — кашу туда.