Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

Иван к тому времени тоже поостыл и кротко кивнул, заканчивая набивать третий ковш, — а что, он тоже ничего, зла не помнит, слушаться старшего, конечно, будет, но только ему не надо говорить, что заливщик или сталевар умнее набивщика ковшей, бывает как раз наоборот.

— Бывает, но редко, — все же уточнил Матюшенко.

— И совсем не редко.

— Ну что ты споришь, Иван, что ты споришь? Вот ты, например, хоть газеты выписываешь?

— Выписываю, две.

— И что ты в них, интересно, читаешь — про футбол?

— А ты про что?

— Я? Я, дорогой, в основном международным положением интересуюсь. Если ты хочешь знать.

— А я, по-твоему, не интересуюсь?

— Интересуешься? Ну что ж, прекрасно. Тогда ответь мне, если ты интересуешься, на такой вопрос. Ответишь? Где находится, например, республика Гондурас?

— В Америке.

— А в какой, в Южной или в Северной?

Иван отставил трамбовку, вытер нос и задумался.

— Вот видишь — и не знаешь. А я знаю. Гондурас расположен аккурат посередке, в Центральной Америке.

— А ну еще чего-нибудь спроси, — сказал Иван. — По международному положению.

— А как же, спрошу. Но теперь спрошу совсем из другой области. Скажи мне, например... Скажи: в каком году отменили крепостное право?

Иван опять вскинул глаза к небу и наморщил лоб. С минуту шевелил губами, но вспомнить дату никак не мог. И искренне огорчился:

— Вот черт, в школе же проходили!

— Правильно, проходили.

— Нет, не вспомню.

— Крепостное право отменили в тысяча восемьсот шестьдесят первом году. Вот видишь: два ноль в мою пользу. И еще один вопрос, последний, даю тебе возможность забить гол престижа. Как, скажи мне, современная мысль трактует происхождение жизни на земле?

— Что как?

— Как трактует, говорю, современная мысль происхождение жизни на земле?

— Это что, от кого человек произошел? От обезьяны.

— Это, Ваня, каждый дурак знает. А я ставлю вопрос ширше: отчего произошла жизнь на земле?

— Так я же говорю — от обезьяны. От человекообразной обезьяны. Сам не знает...

— Как же я не знаю, если я спрашиваю? Хорошо, скажу иначе: а от кого тогда, по-твоему, произошла человекообразная обезьяна? Ну, мне некогда, считаю до десяти. Раз, два, три...

Но Ивану тоже уже надоел экзамен, и он, махнув рукой, брякнул:

— От тебя!

Тут все и произошло..

— Да сколько же это терпеть можно! — закричал Матюшенко и засветил набивщику кулаком в ухо.

И понял, что пропал.

Иван сел от удара на кучу песка и, держась за ухо, ошалело глядя на Матюшенку, сказал:

— Все! Пробил барабанную перепонку. Все.

— Да что ты брешешь, какую перепонку! Я ж токо-токо руку приложил, — испугался Матюшенко. — А ну дай гляну.

— Все, все, — не подпуская его свободной рукой, твердил набивщик. — Теперь отвечать будешь. Мастер, побил рабочего. Все...

Матюшенко затравленно оглянулся — что делать? Пока еще никто ничего не знал, можно дело замять, пообещать Ивану — но что же ему пообещать? Ведра два вина — так он не пьет, приписать в конце месяца ковшей десять — не поверит, что же ему такого пообещать, чтобы не разнес по всему цеху? Деньги? Так где ж их взять...

И вдруг его осенила блестящая идея, очень простая и очень человечная. В детстве, в далеком смешном детстве, такие вещи решались так...

— Слушай, Иван, — зорко поглядывая по сторонам, сказал осторожно Матюшенко, — ну, я не сдержался, ну, ударил в ухо... Но ты же сам своими действиями подтолкнул меня на это.

— Все, все, будешь отвечать, — как заведенный твердил Иван, сидя на горе песка и раскачиваясь, как дервиш.

— Я что тебе предлагаю...

— Ничего мне не надо предлагать! Все, все, теперь ответишь.

— Да ты послушай... Я тебя ударил?

— Ударил.

— Ну вот, а теперь что я предлагаю: ударь и ты меня... Чтоб справедливость не страдала. И будем в расчете, а?

Иван, все так же держа ладонь возле уха, склонил набок голову и надолго задумался. Приоткрыв рот, смотрел недоверчиво на Матюшенку. Предложение явно понравилось ему. И Матюшенко это понял.

— Ну, что? — заговорил он с надеждой. — Я тебя, ты — меня. И разойдемся. А после смены пойдем магарыч пить.

Иван отнял руку от уха и прислушался.

— Ну как — слышно?

— Плохо, — мотнул головой набивщик и поковырял в ухе пальцем.

— Ничего, наладится. Ну, так как?

— Ладно.

Иван съехал на заду с кучи песка и поднялся на ноги.

— Давай...

Матюшенко стал в позу. Он прислонился спиной к кирпичной стене цеха, широко расставил ноги и зачем-то застегнул пиджак. Подумал и опять расстегнулся.

— Быстрей, а то увидят...

Но Иван не спешил. Он словно прикидывал на вес свой кулак. То подходил вплотную к своему обидчику, то отступал, деловито выбирая позицию. Наконец остановился и стал засучивать рукав.

И тут Матюшенко увидел, что кулак у набивщика величиной с небольшой арбуз, жилистый, твердый. Он измерил на глаз возможную траекторию и понял: Иван целил ему под левый глаз. Убьет, собака...

И в самый последний момент, когда Иван, прицелившись, уже послал кулак и корпус вперед, Матюшенко быстро пригнулся.

Кулак набивщика со всего размаху угодил в стенку.

Когда их обоих судил товарищеский суд — набивщик стоял перед судьями с забинтованной рукой, показывая ее залу, — Матюшенко сказал:

— А что мне оставалось делать: вы гляньте, граждане, на его кулак. А у меня трое детей.

— Но ты же сказал сам: ударь меня! — возмущался набивщик. — Я и ударил.

— Мало ли что я сказал. У нас свобода слова.

— Так все-таки, кто кого побил? — наморщив лоб, спросил начальник цеха. — Ничего не понимаю.

Вынесли Матюшенке общественное порицание и присудили заплатить Ивану за три рабочих дня — ровно на столько дней дали набивщику больничный. И он опять вернулся на заливку.

— С людьми работать тяжело, ой как тяжело, — потом частенько рассказывал он этот случай, всячески стараясь приукрасить в нем свою роль. — Легче работать с тиграми. Тигр если на тебя зарычит, так хоть ударить можно. А тут стой, как пень, и слушай. Один человек это может стерпеть, а другой, скажем, как я, горячий, нет. Эй, ма-астер! Ломастер... Сколько мы еще сидеть будем — давай металл! За что вам только деньги платят.

«Всякое дело начинается с полета фантазии», — сказал как-то Матюшенко и подложил в сумку Тимке Губанову динасовый кирпич. С той сумкой — потертой вместительной торбой из кожзаменителя — жена Тимки когда-то ходила на базар, а потом Тимка стал носить в ней на завод свой обед, завтрак, ужин — смотря в какую смену. Любой другой человек на его месте сразу обнаружил бы лишний вес — в кирпиче килограмма три будет, — но Тимка Губанов одной рукой отрывал запросто от земли «Москвича» или «Волгу», а двумя, на спор, мог согнуть дюймовую железную трубу, и потому он ничего не заметил, а подхватил после смены сумку, пожал друзьям руки и побежал домой. Ехал в трамвае, шел с километр пешком и только дома сказал жене: