Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать

И вот однажды — дело шло к ночи — он уже собрался спать, когда в окно их хатки кто-то осторожно постучал. Хозяйка пошла отпирать в сени, а он снова натянул брюки и в одной майке вышел на кухню поглядеть — кто там.

— А к вам гости, — пропела хозяйка, пропуская вперед запорошенную снегом, закутанную до глаз женщину с тяжелой сумкой в руках. — Дома, дома, где ж ему еще быть, — говорила хозяйка женщине, зевая и уходя в свою конурку за печкой.

Посреди кухни стояла Шевелева.

— Здравствуйте, — отряхивая варежкой с валенок и пальто снег, сказала она. — Не пугайтесь, я к вам по поручению педагогического коллектива. Вот вам гостинцы.

И она, не раздеваясь, стала выкладывать из сумки всякую всячину: кульки с печеньем, свертки, баночки. Даже мандарины где-то раздобыла: «Мой папа отдыхает в Сочи, вот — прислал...»

Он, поспешно натянув рубаху, топтался перед ней.

— А это от меня лично, — и она достала напоследок из сумки бутылку коньяка.

— Да вы раздевайтесь, проходите, что же мы тут стоим, на кухне.

Он помог ей снять пальто, платок. Она, тихая и какая-то печальная, робко прошла в его комнату, где стояли железная кровать, тумбочка и два скрипучих венских стула. Он совсем не знал, как себя вести, что ей говорить, и тогда ухватился, как за спасательный круг, за этот самый коньяк.

— Давайте выпьем с вами за Новый год, — предложил он, когда она присела на один из венских, и стал поспешно откупоривать бутылку. Налил себе и ей в две большие граненые стопки.

— Я ни разу в жизни еще не пила коньяк, — призналась она. — Честное слово!

— Ни разу? Ну, это очень просто, это совсем просто! — балагурил он, подкладывая ей один за другим очищенные мандарины. Черт возьми, такой они расточали запах в этой заметенной до самых окон хибарке на краю земли. — Нет, давайте лучше знаете за что выпьем — за мир. И вообще...

Она благодарно на него взглянула. «Хорошо», — кивнула она, зажмурилась и храбро осушила до дна свою стопку. Он — свою. Потом, чтобы сразу стало хорошо и свободно, — другую. Она раскраснелась и сделалась даже миловидной. «И вовсе она не такая уж страшненькая», — немного погодя думал он, и ему вдруг захотелось ее обнять. Что она, интересно, делать будет?

Взял и обнял... Так все и произошло у них в ту ночь — случайно, глупо и непоправимо. Помнится, он тогда еще подумал: «А как же Анька, ведь она уже разводится с мужем...» Но совсем другая женщина крепко обнимала его и плакала, уткнувшись лицом в грудь. От ее всхлипываний дрожал огонек свечи, едва освещавший похожую на пещеру комнату, мандарины на тумбочке и ее зеленое, мягкое, какое-то душистое-предушистое платье. Лениво мелькнуло: а что Анька, в конце концов она старше его, с ребенком и, в сущности, простая деревенская баба, хоть и учительница. А ведь он еще не видел настоящей жизни, какой живут люди в городах: чистой, беззаботной — папа, мама, Сочи... Разве он не заслужил?

Месяца через три, в апреле (или в мае?), когда уже вовсю цвели вишневые сады, копали на школьном участке грядки и когда молодой учительнице никак уже было не скрыть своего девичьего греха, прикатили в Ключи на собственной «Победе» ее отец с матерью знакомиться с будущим зятем.

Летом переехали в город, к ее родителям, где молодым отвели две светлые просторные комнаты в квартире на третьем этаже. Со всей обстановкой, как тогда говорили. В доме был лифт, и он первое время любил в нем тайком кататься: до пятого этажа и обратно, вверх — вниз, вверх — вниз, красота... Правда, сначала жена наотрез отказалась переезжать в город, бросать свою бурную просветительскую деятельность: «Если все, как мы, будут дезертировать, кто же тогда останется работать в деревне!» Она была права, но как ему было оставаться — Анька после этой истории чуть не сошла с ума. В конце концов родители уговорили дочь: ей скоро рожать, в селе нет условий, а мужу надо получать образование. Она смирилась и вскоре стала работать в облоно, какой-то даже начальницей.

Ну а он сразу поступил в пединститут. Все экзамены на геофак сдал на «отлично» — хорошо подготовился за лето, на тещиных харчах, плюс стаж работы в школе, плюс участник войны, и вообще экзаменаторши за один его гренадерский вид сразу ставили пятерки.

Но в том же году молодая супруга родила ему мертвого ребенка. Потом рожала еще дважды — с тем же результатом. И вообще...

Юрий Матвеевич вот уже битый час, так не начав бриться, с полотенцем на плече, со спущенным подтяжками и в шлепанцах на босу ногу, ходил и ходил из угла в угол по комнате и, в общем, ни о чем конкретном не думал. Так, мелькали в голове какие-то обрывки. То вспомнилось вдруг, ни с того ни с сего, как в кубанском селе, где он тридцать лет назад начинал учительствовать, носили на коромыслах воду. Он тоже носил; хозяйка, у которой он снимал угол и столовался, была старая и немощная, ходить за водой было далеко, а каждый день этой воды уходило ведер десять на всякие нужды: сварить обед, напоить свинью, кур, просто попить и умыться, утром и вечером. Воду носили на коромыслах и стар и млад, а чтобы она не выплескивалась по дороге, в ведра бросали ветки. Ветки чего? Какие там деревья росли — липы, клены, а может, акации? Да, кажется, акации, теперь уже не вспомнить.

Первое время он стеснялся ходить по улице с коромыслом, как-никак — педагог. То и дело слышал от встречных: «Здравствуйте, Юрий Матвеевич», «Доброго здоровья, Юрий Матвеевич». Солидно кивал в ответ — здравствуйте, — а как тут удержать солидность, с коромыслом на плече? Глупый был...

Юрий Матвеевич подходил к распахнутому окну и опять, ни о чем конкретном не думая, как бы замерев на месте, подолгу смотрел на улицу. Вдруг ни с того ни с сего вспоминались стихи: «Мой сад с каждым днем увядает, помят он, поломан и пуст...» Хотя это уже вовсе и не вдруг — за окном, в палисаднике, в садах за дорогой, в березовой роще, белевшей сразу за последними теремками дачного поселка Сомово, горела нарядная, сухая осень. Кончался сентябрь, но уезжать в город страх как не хотелось от этих притихших березок и рябин, от сохнущих под окнами, но все еще горделивых георгинов, от опустевшего неба и реки — тоже какой-то уже затаившейся и отрешенной. А грибы? А рыбалка? Как тут уедешь. Вот и приходилось, чтобы поспеть к восьми в школу, вставать каждое утро в шесть часов, осторожно, чтобы не разбудить супругу (ей на свою службу к десяти), собраться, выйти из дома и два километра топать до станции, все леском да леском, по прохладе, по шуршащей от палых листьев траве, — какое чудо... А там электричкой до города тридцать минут, да от вокзала минут двадцать. Не так и легко уже, каждый-то день. Еще недельку, и все-таки придется съезжать с дачи. Завтра бы сходить еще разок на рыбалку, в последний раз. А что, вернуться из этой дурацкой оперы, часика три поспать и...