Вера Щербакова - Девушки

— Ты вот что, сынок. Я тебе нагрею воды и, пока варится картошка, изволь вымыться. Насчет твоей дальнейшей жизни посмотрим…

Ирина пошла было в комнату собрать Юрке белье и замешкалась у двери, будто впервые входила сюда. До чего же неуютно! Ни зеркала, ни фотографии на стенах, голое окно с картонкой в форточке вместо выбитого стекла, железная кровать на искривленных ножках под дешевым одеялом. А она не видела этого раньше — привыкла или попросту не замечала в своей безрадостной жизни. Но есть же в чемодане тканьевое одеяло и можно сшить на окно занавеску, обзавестись цветами. Да разве у неё так было раньше? А сейчас не лежат ни к чему руки…

Ирина долго не могла уснуть в эту ночь, вспоминая о муже, об их совместной, очень коротенькой и поэтому, наверно, очень счастливой жизни. Да, теперь Ирина думала именно так. И если она могла ошибаться в нем в свои восемнадцать лет, то сейчас, лет семь спустя, от того сочиненного ею и приукрашенного образа горячо любимого человека не осталось и следа… Но сердце упрямо замирало и вздрагивало всякий раз при виде чуть похожего на Павла человека, а потом долго не могло успокоиться. Ведь он живет здесь, где-то рядом с ней, в одном городе, и она случайно каждую минуту может встретить его в трамвае, на улице или в станции метро. Это казалось мучительно-неправдоподобным, угнетало Ирину, и она в первое время после окончания войны не раз задумывалась о том, как обезопасить себя от такой случайности. Уехать, но куда?.. А главное — можно ли уехать от самой себя? Она помнила все до мельчайшей подробности, будто только вчера, оговорившись, сказала ему «ты», смутилась, но не захотела поправиться: к чему — он же сказал ей о своей любви, ну а в её чувстве он может не сомневаться…

«Родные мы, теперь мы с ним родные…»— думала тогда Ирина, ощущая тепло его взгляда на своем лице. Ей стоило лишь приподнять голову, чтобы посмотреть в дорогие темно-карие глаза. Ирина знала, что многие по сходству лиц принимают их за брата с сестрой, и это ей было особенно приятно.

… Они шли из кино с дневного сеанса по Тверскому бульвару, держа друг друга за руки. Стояла зима, обильная снегом, щедрая на украшения: деревья словно в белых пуховых чехлах, разрисованные морозом окна. И эти, старинной моды, фонари у памятника Пушкину, тоже слегка припорошенные! Вот так бы идти с ним и идти по всем бульварам Москвы!.. Но память воскрешает другие, болеё счастливые картины. Первые мартовские мимозы в киосках города, доставленные на самолетах с юга; что-то волнующе-нежное в этих желтых цветах-пуговичках. Ирина прячет лицо в букете, и золотая пушистая пыльца остается на щеках. Павел смеётся и обещает любить Ирину так, что ни одной пылинке, ни одному дуновению не даст потревожить её.

— Всю жизнь, всю жизнь!.. — проникновенно добавляет он. — Ты веришь мне?

Они муж и жена. Ирина молча смотрит в большие, почти черные за ресницами глаза Павла, видит в них свое смутное маленькое отображение, и вдруг что-то похожеё на дурное предчувствие начинает подниматься в душе. «Это, вероятно, потому, что я так счастлива, — мелькает в её голове. — Конечно, верю! Зачем он спрашивает?»

Проводив Павла на фронт, Ирина потом дважды виделась с ним во время его коротеньких командировок в Москву: последний раз незадолго до окончания войны.

Павел, раненый, из госпиталя поздравил Ирину с рождением сына: он выжил после рискованной операции, будет жить, и не найдется на земле людей счастливеё, чем они трое!

Потом письма стали приходить все реже и реже, вялые, вымученные отчеты о возвращающемся здоровье. И письма эти, словно живые существа, не согретые чувством, подолгу задерживались в пути, не находили адресата, затем совсем прекратились. Но однажды пришло письмо от незнакомой женщины, которое объяснило Ирине все. Ирина будто окоченела в своем горе. Никто не видел, когда она ела, когда спала. Недавно цветущеё, со смуглым румянцем лицо её почернело, глаза ввалились. Теперь она отрицала все, во что так неизбывно верила: любовь, преданность.

И это отрицание сжигало её и изнуряло хуже всякой болезни.

Но время шло, и боль, хотя и не проходила, притуплялась. Ирина думала, что в двадцать пять лет личная жизнь кончена, но оставался сын — Юрка, его надо было растить и воспитывать. Варя, безусловно, права, с мальчиком необходимо что-то делать. Да и пора покончить с этими затянувшимися переживаниями — Павел недостоин того. И потом с работой… Бригада, которую создает Варя, а главное — дружба этой строгой и чем-то необычайно привлекательной девушки, Ирина верила, по- иному повернет её жизнь.

Воскресник состоялся во всех цехах, как и наметили, в выходной. По заводу открылось веселое шествие с ведрами, тряпками, с насаженными на высокие шесты вениками, с малярными кистями. У электриков выпросили раздвижные лестницы, чтобы можно было протереть стекла я фонарях крыши.

Сима, в комбинезоне, цепкая как кошка, не отставала ребят; работала на высоченной лестнице, протирала потолочные окна.

— Эй, которые внизу! — часто покрикивала она, — Сколько на ваших часах натянуло? Есть хочется…

Ирина Фомина, сосредоточенная, с серьезным похудевшим лицом, выскабливала лопатой пол из деревянных кубиков, на который со временем наслоился черный, тягучий, как вар, нарост грязи.

Встретив Варю на воскреснике, она, потупив голову, подошла к ней.

— Мест в детсаду нет. Похлопочите, Варя, вы с Борисом. Очень прошу вас, — сказала она.

Варя молча сжала ей руку.

В ряд с Ириной гнал свою полосу Толя Волков, до того энергично работая, что белое полное лицо его не остывало от прилива крови и было все мокрое от пота. За ним шли подметальщицы с метлами, совками.

Варя, в ситцевом с васильками платочке на голове, в темно-синих лыжных брюках, под которые был заправлен серый свитер с белой полоской вокруг шеи, красиво облегающий её небольшую грудь и тонкую талию, руководила работой и принимала сделанное. Девушку каждую минуту можно было видеть то в одном, то в другом конце цеха.

Борис Шаров, организовав мужскую бригаду по очистке участков от стружки, вел себя так, словно ни одной минуты не мог обойтись без совета Вари: или он сам, или кто-нибудь из членов бригады то и дело звали её. Голоса их в непривычной тишине цеха звучали гулко, и это всем очень нравилось: не то что при шуме станков, когда даже рядом с ухом собеседника кричать приходится.

— Иду-у-у! — откликалась Варя и тут же бежала легко и быстро там, где пол был уже выскоблен, и с опаской, как бы не растянуться во весь рост на скользких неочищенных местах. Лицо её розовело при беге, косынка соскальзывала на затылок, но держалась там каким-то чудом.

— Ребята, звали? — спрашивала она.