Павел Халов - Пеленг 307

Я пошел к Павлику. Он сидел на подоконнике, поджав под себя ноги. Я стал рядом с ним и положил руку на его маленькое, упрямое плечо.

— Хорошо, Павлик... Надо быть честным. Тебе не нравится, что я прихожу к вам? — грустно спросил я. — Тебе не по нутру, что я, большой и. чужой, прихожу сюда, умываюсь, распиваю чай? Мне тоже было противно, когда ко мне в машинное отделение на траулере приходил кто-нибудь и вел себя как хозяин... — Я впервые заговорил с Павликом о море.

— Да нет же, Семен! — Павлик потянулся ко мне...

— Точно, старина... Мне следовало бы давно посоветоваться с тобой... Я еще ни с кем не говорил об этом. Даже с твоей мамой... Получается так, что когда я... Ну, в общем, когда я долго не вижу вас с мамой, мне плохо живется. Вот представь себе: у тебя есть мама, но смог бы ты жить без товарищей? Витька ставит тебе в футболе подножки, но ты дружишь с ним. И тебе без него не то что бы скучно, а плохо, или, как говорят, погано, что ли... Так и мне, у меня есть мама и отец, а без вас мне никак нельзя! Я только сегодня догадался... Ты подумай об этом...

В дверях я обернулся и предложил:

— Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, завтра приходи на шоссе туда, где ты меня ждал... Около часа. Я буду ехать мимо...

Никто меня не удерживал. Валя так же сидела за столом и, не поднимая головы, разглядывала чайную ложку.

В коридоре метнулась женская фигура. Застигнутая внезапным моим появлением, женщина не успела юркнуть в свою комнату. Это была тетя Лида. Я прошел мимо, но тетя Лида обогнала меня на лестнице. В руках у нее моталась плетеная кошелка. Внизу, на крыльце, дробь ее туфель оборвалась. Тетя Лида стояла у входа. Маленькое треугольное лицо светилось торжествующим злорадством. Но она боялась и нервничала. И как ни старалась скрыть это, глаза ее выдавали. Я остановился. Заходящее солнце било мне прямо в лицо.

— Напрасно вы делаете так, — сказал я, глядя мимо тети Лиды.

Она вызывающе вскинула острый подбородок. У нее был узкий рот с тонкими, бескровными, может быть, от волненья, губами.

— Что вам нужно от моей соседки? — свистящим шепотом спросила она. — Ходит и ходит... — Кто-то спускался сверху по лестнице. И тетя Лида, смелея, заговорила громче: — Нечего девку с панталыку сбивать! Нечего! Подумаешь, ухажер отыскался!

Из подъезда вышел человек и встал около нее сзади. И по тому, как тетя Лида подалась всем телом в сторону подошедшего, как мельком, словно нечаянно, взглянула на него, я понял — это и есть ее знаменитый племянник.

Племяннику было за тридцать. Он был ниже меня, с широченными покатыми плечами и так прожарен степным солнцем, что брови казались белыми. Он угрюмо смотрел перед собой.

— Вы сватаете Валю за этого? — спросил я, усмехнувшись.

Тетя Лида захлебнулась и побледнела.

— Ах ты... Ах ты... — забормотала она.

Не дав ей договорить, я решительно перебил ее:

— Можете сватать за своего родственника хоть иранскую шахиню, но если еще раз полезете в душу к парню, то...

— То что?! — взвизгнула тетя Лида.

Я не стал больше слушать и пошел прочь. Племянник двинулся следом. На пустыре он нагнал меня.

— Что тебе нужно? — отрывисто, но не обернувшись, спросил я.

— Не ходи больше, — густо сказал племянник.

— Почему?

— Не ходи, — упрямо повторил он, приноравливаясь к моему шагу. — Все равно ты не житель здесь...

Тогда я остановился и в упор спросил у него:

— У тебя дом есть?

— Есть, — ответил племянник. — А тебе-то что?

— И ты все подготовил для семейной жизни? Все обдумал и решил, что в твои годы и с твоим уменьем жить такая справная баба даже с мальчишкой тебе в самый раз... Да?

— Да, — удивленно просопел племянник тети Лиды.

«История повторяется, — подумал я. — Пришла пора, и теперь я кому-то мешаю. Неужели и я был похож на него, и я так же капитально готовился жить, и у меня так же тряслись губы, когда Майка сказала мне, что ничего не будет, ничего?»

Я рассматривал своего соперника без неприязни, скорее с интересом.

— Я не мальчонок, — нервно заговорил племянник тети Лиды. — Не скалься. Я тебе добром говорю — не ходи...

— Эх ты, домовладелец, — мягко сказал я. Мне хотелось рассказать ему, что когда-то давным-давно, так давно и далеко, что как следует уже и не видать, со мной самим произошло то же. И если бы не грубые мужские складки на плохо выбритом, загорелом лице и не взрослые, пожившие глаза племянника, тяжело подстерегавшие каждое мое движение из-под белесых бровей, я, пожалуй, испытывал бы что-то похожее на нежность к этому человеку. Такое чувство было наготове. Но он был совсем далек от того высокого, длиннорукого и нескладного парня, похожего на породистого щенка, который еще плохо чуял землю под своими жидкими лапами.

Этот прочно стоял на бурой от заката и росы траве. Его слегка расставленные ноги в кирзовых сапогах казались чугунными и непоколебимыми.

«Наверно, у него в хозяйстве есть гуси, — подумал я. — По воскресеньям он строит сарай из горбылей, а потом трескает гусятину. Он крепче долбанется, чем я». Вслух я сказал:

— Ясно... хозяин. — Я нашел имя этому человеку. И оно мне понравилось.

— Я терпеливый... А ты все одно уедешь.

— Не в этом дело, хозяин. Зря торгуешься. Я тут ни при чем. Даже когда я уеду, у тебя ничего не выйдет.

— Поглядим, — протянул племянник.

— Словом, так. Несчастная любовь — дело твое личное, но парнишке биографию не порть и в душу не лезь...

— Добре, — крикнул племянник тети Лиды. — Будем считать, что ты в курсе... Я предупредил. Потом пеняй на себя. — Он коротко тряхнул головой и, кряжистый, квадратный, пошел назад.

Когда он отошел шагов на десять — пятнадцать, я окликнул его:

— Эй, хозяин!

— Ну! — недружелюбно обернулся он.

— Спасибо тебе.

Это удивило его.

— За что?

— Спасибо, — сказал я и, взвешивая каждое слово, добавил: — Объяснил ты мне много. Сразу-то и не усвоишь.

— А иди ты... — бросил угрюмый племянник и пошел, покачиваясь в такт шагам. Длинная фиолетовая тень его скользила по траве.

Ох, какое это было утро! С восьми часов солнце хлестало отвесно. Вспышки стекол встречных автомашин били наповал. Раскаленная добела пыль тонкой пудрой ложилась на все вокруг. И когда шофера в ожидании своей очереди ненадолго выходили на обочину размяться и покурить, они с трудом узнавали друг друга. Ребята собирались в кружок и молчали, потому что не хотелось разлеплять обгоревших, потрескавшихся губ... Минута тишины. Ей не мог помешать даже грохот бетономешалок. Он становился маленьким и круглым, и степь поглощала его. А у нее — обожженной и отяжелевшей — не было края. Только справа, за железнодорожным полотном, которое угадывалось отсюда лишь по зыбким восходящим потокам горячего воздуха, синели далекие сопки, такие приземистые, что, конечно, не могли удержать на себе это плотное, знойное небо. И небо, пылая, растекалось дальше. Было тихо, слышалось даже потрескивание остывающих двигателей и шелест сухой травы, когда над степью полосами пролетал случайный ветер.