Антти Тимонен - Мы карелы

Вот опять пришел посыльный, да не простой, а в военной форме, и велел расписаться за письмо с сургучной печатью. Письмо было небольшое, но горя и хлопот может принести много. Ёвкениэ вздохнула и спрятала письмо в комод под белье. Не дай бог, еще попадет детям на глаза. Утащат куда-нибудь, что и с огнем не сыщешь, или порвут. Ума-то у них…

Дни стали уже длиннее, чем ночи, с крыши падали прозрачные, как слеза, капли, а к вечеру вырастали сверкающие в лучах заходящего солнца золотистые сосульки.

Оссиппа должен был приехать утром, а вернулся только поздно вечером. Усталый, молчаливый, он сидел, уставясь в одну точку.

— Что с тобой? — спросила жена.

— Опять человека чуть не убили. Знаешь Никутьева? В милиции работал, потом ушел по болезни, поступил в сплавную контору, вербовщиком был. Чем-то тяжелым стукнули его, в болото бросили. Пока жив, в больницу увезли.

— Кто же это его?

— Такие сволочи имен и адресов не оставляют. Может быть, Гавкин. Микиттов Мийтрей — так его люди звали. Говорят, он опять где-то тут бродит.

Открылась дверь, и в избу вошла Марфа, жена Матвея Микунена. Откуда бы Оссиппа ни приехал, эта бойкая старушка сразу тут как тут, первая все новости выведает и немедленно разнесет по всей деревне. Оссиппа посмеивался над болтливой бабкой, но нередко пользовался ее слабостью. Зимой долго не было керосина, народ заволновался. Обещали изо дня в день, что вот-вот привезут, а все не везли. Тогда Липкин и сообщил под большим секретом бабке Марфе, что керосин будет недели через две. И предупредил, чтобы та никому об этом ни слова. Деревня сразу притихла, но в каждом доме вычищенные лампы стояли наготове. А потом и недели не прошло, как керосин действительно привезли. Люди были довольны, и бабка Марфа сияла. Как-то нужно было срочно созвать собрание — и чтобы людей было побольше. Тогда Липкин как бы мимоходом сказал Марфе, что вечером будет важное собрание, пригласят туда лишь самых уважаемых людей, но Марфа, конечно, может прийти с мужем, по знакомству, так сказать. Ёвкениэ, подмигнув, добавила, что пусть этот разговор останется между ними. Когда открыли собрание, людей было столько, что яблоку некуда было бы упасть: вся деревня собралась…

Увидев Марфу, Оссиппа поднялся, принял беззаботный вид и пригласил старушку к столу.

— Сколько собраний успел сегодня провести? — полюбопытствовала она, опорожнив первое блюдце с чаем.

— В трех деревнях.

— А как народ?

— Что народ?

— Насчет войны и новых налогов?

— Какой войны? Каких налогов?

— Да не хитри ты, я все знаю, чую — насчет войны и налогов собрания проводишь…

— Кто о чем, а моя Марфа о своем, — пробасил появившийся Матвей Микунен. — О войне да о налогах.

— Нет, соседушки, — заверял Липкин. — О мирных делах мы собрания проводим. Скот выделяем, семена, продукты, мануфактуру, все то, что надо народу. Не до войны нам. Хватает нам и мирных дел.

Дел действительно у Липкина было невпроворот. Жизнь начинала налаживаться, и на собраниях люди слышали от него лишь добрые вести. Осенью недалеко от села начнутся лесозаготовки. Скоро привезут муку и ткани. Крестьянам предоставляются кредиты и безвозмездная помощь для постройки домов, для обзаведения скотом и лошадьми. Надо найти среди молодежи более или менее грамотных парней и девушек и послать их на учебу в техникумы, которые открываются в Петрозаводске. Карелии нужны свой кадры. Нужны учителя, потому что будут открыты новые школы. Нужны врачи — в новые больницы. Инженеры — на заводы и фабрики. Например, на бумажные, фабрики. Сам Липкин никогда не видел, как делают бумагу, но читал кое-что об этом и даже рассказывал на собрании. Сперва сказал, что машина, которая делает бумагу, длиной с избу; потом засомневался, не перехватил ли, и поправился, что если не с избу, то с лодку эта машина обязательно будет. Он сам заметил, что люди ему не поверили, а Матвей Микунен уже не раз расспрашивал его насчет машины, которая делает бумагу из дерева. Усевшись за стол, он спросил и на этот раз:

— А верно ли ты говорил насчет бумаги из дерева? Я вот все думаю и думаю. Я так считаю — не получится, нет таких острых и тонких ножей, чтобы бумагу строгать. Пробовал я. Лучину можно выщепать такую, что пропускает свет, но лучина, она и есть лучина, писать на ней нельзя. А вон газета у тебя лежит. Видишь, какая широкая. Где ты найдешь такое толстое бревно?

В ответ Липкин засмеялся, а потом вынужден был признаться:

— Нет, брат, тут не в ножах дело. Как она делается, бумага-то, сам, брат, не знаю. Толком не обучен этому. Узнаем. Если не сами, так у наших детей узнаем.

Марфу мало интересовали машины, которые делают бумагу из бревен. Она бубнила свое:

— Говоришь — насчет мира собрания проводишь. А почему военные к тебе стали заезжать? И сегодня какой-то был?..

— Какой военный? — Липкин взглянул на жену.

— Да, — Ёвкениэ спохватилась. — Письмо тебе. Вот оно.

— Из Совнаркома, — сказал Липкин, взглянув на конверт, и начал вскрывать письмо. — Мда, дела! Какое сегодня число? Послезавтра надо ехать.

— Куда опять? — Ёвкениэ ахнула.

— В Москву Гюллинг вызывает. Он сейчас там.

— Надолго?

— Предлагают сдать дела, провести перевыборы.

— Ты что, сам отпросился от нас? — Матвей смотрел на него с подозрением.

— Куда я от вас отпрошусь? Сколько лет вместе! Привык. Верь мне, сам не знаю, куда, зачем вызывают. Ума не приложу.

— Как же так? Как это могут вызывать?

— Знаешь, Матвей… — Липкин заговорил, потом задумался, как бы это попроще объяснить. — Когда урядник избил до синяков моего отца… Словом, потом, когда я попросил принять меня в большевики, я этим самым просил, чтобы посылали меня всегда туда, куда нужно, точнее — туда, где труднее. Ты понимаешь?

— Мы не позволим, — заявил Матвей, — чтобы тебя забрали от нас. Теперь власть народная, народ не отпустит тебя никуда. А большевики — ты же сам говорил — всегда за народ.

— Власть народная, — согласился Липкин. — Но ведь правительство-то тоже народное. Выходит, его тоже надо слушаться.

— А я знаю, куда Оссиппу зовут, — уверенно проговорила Марфа. — На войну.

— На какую войну? — улыбнулся Липкин. — Меня в Москву вызывают. Вроде там никто не воюет. И не собирается воевать.

— Большая война будет, — твердила Марфа. — Я знаю. Сон видела. Большая черная птица сидела на крыше. Крылья были длиной в несколько саженей. А большая птица — большая война.

Ёвкениэ не удержалась и рассмеялась, прикрыв передником свои красивые зубы, когда Липкин со всей серьезностью согласился:

— Тогда другое дело, если птица такая большая. А почему меня одного берут на большую войну? Птица не сказала?

— Всех возьмут. Всех мужиков до единого.