Сергей Мартьянов - Дозоры слушают тишину

И тут впервые прозвучало слово «чинара».

— Так… а дальше чинары следы не идут? — переспросил Баринов в трубку. — Возвращаются обратно к тропе? Давайте еще посмотрите, не идут ли дальше чинары?

В следующую секунду мы все обалдело смотрели на Пушкаря.

— Товарищ капитан, так это ж мои следы! — крикнул он, вскакивая с пола.

— Как ваши?

— Это я подходил к чинаре.

Если тишину можно назвать мертвой, то именно такой она и была в нашей дежурке.

— Зачем подходили? — спросил капитан, бледнея.

— Чтобы сорвать листочек, товарищ капитан. На память.

Пушкарь был великолепен в своем чистосердечии!

— Какой листочек? На какую память?

— Ну, на память о границе. С самого крайнего дерева в Советском Союзе. Вот он. — Пушкарь быстро вынул из кармана зеленый, чуть привядший листик и протянул капитану. — Я хотел отправить его Катюше, в Суздаль, да еще не успел… Тревога помешала, — и он беспомощно посмотрел на нас.

Мы покатились со смеху. Несколько здоровенных молодых глоток долго сотрясали стены заставы. Что ни говорите, а такое увидишь не каждый день.

Побагровел и капитан. Но он был начальник, и ему надлежало разобраться в случившемся.

— Вы понимаете, что вы наделали? — спросил он тихо, когда мы умолкли, сообразив, что смеяться все-таки не над чем. — Вы отдаете себе отчет в том, что совершили?

Что мог ответить Пушкарь? Он стоял, понурив голову, не поднимая своих ясных смущенных глаз выше начищенных сапог капитана.

— Почему вы сразу не признались в этом? Ведь вы же слышали, что следы в районе восьмой розетки?

— Я не догадался, что это возле чинары, — вымолвил негромко Пушкарь.

— Он ведь новенький! — поддержал его кто-то из нас.

— Разве что новенький, — обронил капитан. — А то бы… — он протяжно выдохнул воздух, повертел в руках злополучный листик, сунул его зачем-то в стол и приказал дежурному дать сигнал отбоя.

В открытое окно было видно, как в черное небо взвилась белая ракета.

Бедный Пушкарь, он растерянно стоял посреди комнаты и не смотрел на нас. Но, странное дело, мы не испытывали к нему ни презрения, ни злости. На душе у нас даже стало как-то светлее и легче. И все мы уже хотели, чтобы капитан не кричал на него и разобрался как следует.

Капитан допрашивал Пушкаря с пристрастием. Он, конечно, понимал побуждение солдатской души, но нельзя же так!.. А еще в «Огонек» сфотографировали. Черт знает что! Корреспондент уже уехал, и теперь придется звонить в отряд и просить, чтобы приехал снова и сфотографировал Клевакина.

Тут капитан вдруг запнулся, и кто-то из нас отгадал его мысль.

— Постойте, а разве Клевакин не видел с вышки, как Пушкарь подходил к чинаре?

Надо отдать справедливость начальнику заставы, он оказался на высоте. Действительно, разве Клевакин не видел? И сколь ни тяжело было нашему капитану подозревать Клевакина, он тоже спросил Пушкаря об этом.

— Не знаю, — ответил Пушкарь.

— А если подумать? — настаивал Баринов.

— Не знаю, — повторил Пушкарь.

И мы понимали его. Чего он не знает, того не знает. Зачем наводить на человека напраслину? Кроме того, он и подумать не мог, что Клевакин способен на такую пакость. Одно дело — завидовать из-за фотографии, насмешничать, а другое — поднять тревогу. Нет, он не допускает такой мысли.

Это еще больше заставило капитана поверить в виновность Клевакина. О нас и говорить нечего.

А с границы уже возвращались наряды. Вернулся лейтенант Симаков со своей группой, вернулись все остальные. На них было жалко смотреть. Шестая тревога за неделю!

Клевакин был немедленно вызван в канцелярию и пробыл там до тех пор, пока мы не почистили оружие.

О чем они разговаривали с капитаном, мы могли лишь догадываться. Вышел оттуда Клевакин бледный, как смерть, а капитан велел выстроить весь личный состав.

И мы узнали всю правду.

— Рядовому Пушкарю за романтику объявляю выговор, — сказал капитан. — А насчет вас, ефрейтор Клевакин, — он сурово посмотрел в его сторону, — насчет вас пусть решат ваши товарищи.

Мы расходились молча. Никто не смотрел на Клевакина, никто не подходил к нему. Что решать? Все было ясно.

И все же Вася Брякин, тот самый Вася Брякин, который выбежал по тревоге без одной портянки, не выдержал и взмолился:

— Ребята, дайте я ему морду набью!

— Не положено, — угрюмо обронил сержант Удалов.

— Разве ж только, что не положено… — вздохнул Вася и философски добавил: — Вот поди разберись, кто хороший человек, а кто вредный.

Через два дня Клевакин сам стал просить нас:

— Ну, ребята, ну набейте мне морду. Только скажите хоть слово.

Но теперь нам самим уже не хотелось связываться с ним.

А еще через день Клевакин был переведен с заставы в хозвзвод на должность сапожника.

1962 г.

Вся застава знала про мою любовь к Даше Захаровой, лучшей из девушек Севастополя, и только начальник наш, капитан Замашкин, как будто не замечал этого. Во всяком случае, он не вызывал меня к себе и не говорил: «Очень хорошо, товарищ Рябинин, что вы любите такую замечательную девушку, предоставляю вам десять суток отпуска, поезжайте в свой Севастополь и повидайте свою Дашу». А встретиться с ней мне нужно было непременно и как можно быстрее.

И вот почему. В последнем своем письме Даша как бы между прочим сообщила, что недавно выступала с художественной самодеятельностью в матросском клубе и что потом танцевала там с каким-то мичманом. И будто бы мичман этот четыре раза наступил ей на ногу. И все, больше о мичмане ни слова.

А теперь представьте себе девушку девятнадцати лет, черноглазую, смуглую, белозубую, с лицом русской боярышни. Косы, уложенные на голове венцом и повязанные, словно кокошник, ярким платочком, еще больше придавали ей это сходство. Дружили мы с девятого класса, вместе составляли шпаргалки, вместе ныряли с памятника затопленным кораблям, вместе лазали по развалинам старинных бастионов, знали каждый камень на Малаховом кургане. Провожая меня на границу, она просила писать ей почаще. Я обещал. Первый год мы переписывались чуть ли не каждую неделю, хотя это и было мне трудновато: не люблю писать писем. Потом я стал отвечать все реже, а последнее письмо послал месяц назад. Мне казалось: достаточно того, что я все время думаю о ней.

И вдруг — мичман!

Будто ударило меня в самое сердце. И не потому, что я здесь по горам лазаю, света божьего не вижу, а она там танцует, нет. Страх охватил: еще месяц, еще неделя — и я потеряю Дашу. Совсем, на всю жизнь!

Я-то хорошо знаю, что собой представляют моряки-севастопольцы. Бывало, сидишь дома вечером, часов в одиннадцать, а под окнами: топ-топ… топ-топ… Матросы по мостовой топают. От девчат, из городского увольнения, возвращаются. Многих, ох многих увозили с собой после демобилизации.