Иван Лазутин - Родник пробивает камни

— Вот уже две недели, как я ступил на землю родной матушки-России, а в ушах до сих пор звенят мелодии этого веселого, никогда не унывающего народа.

— Ой, как это интересно!.. — оживилась Светлана. — Расскажите, пожалуйста, что-нибудь об этой стране еще.

— «Интересно» — не то слово. Скорее всего это божественно!.. — И снова Кораблинов налил себе коньяку. — Если б вы могли представить себе Венецию! Это не город, а легенда! Ничего подобного по архитектуре я не видел. — Он поднял рюмку. — Выпьем за красоту!.. Она понятна на всех языках.

— Вы так много видели!..

— Только там, в Италии, я по-настоящему понял, почему венецианская баркарола, эта своего рода лирическая исповедь гондольеров, вдохновила на гениальные творения не только Россини и Мендельсона-Бартольди, но и наших великих русских композиторов — Чайковского и Глинку, Рахманинова и Лядова… — Он повернулся и поманил к себе официанта.

Официант вырос у стола как из-под земли.

— Слушаю вас.

— Попросите, пожалуйста, оркестрантов, чтоб играли потише. И вообще, нельзя ли что-нибудь понежнее?

— Передам вашу просьбу, — почтительно ответил официант и поспешно направился в сторону затянутой плющом эстрады.

— Что касается Неаполя, — продолжал вспоминать Кораблинов, — то мне он показался городом резких контрастов. Красота, как солнце, ослепляет. Она, точно гигантская ширма, заслоняет собой горькие картины бедности и нужды. Радость всегда сильнее печали… Так уж устроен человек.

Брови Кораблинова бугристо сошлись у переносицы, образовав поперечную рытвину: оркестр начал играть еще громче.

— Разве это не безобразие?! — раздраженно бросил он, кого-то выискивая глазами в купах сирени и молоденьких лип.

И снова по знаку Кораблинова к ним проворно подошел официант.

— Я просил вас передать оркестру, чтоб играли что-нибудь поприличней и потише.

— Вашу просьбу я передал. — Официант виновато и сконфуженно развел руками.

— А они?

— Сказали, что постараются. И представьте себе…

— Позовите, пожалуйста, директора.

— Директор ненадолго отлучился.

— Тогда попросите администратора.

— Администратора сегодня нет. Он болен. — В глазах официанта колыхнулась тревога. Было видно, что ему очень хотелось красиво и душевно обслужить Кораблинова. Об этой его, очевидно, просил директор.

— Его кто-нибудь замещает?

— Старшая официантка.

— Попросите, пожалуйста, ее.

Слегка поклонившись, официант удалился.

— Вы все так близко принимаете к сердцу, Сергей Стратонович, — Светлана попыталась успокоить разгневанного Кораблинова, на лице которого болезненно отражался каждый вопль и визг оркестра.

— Не могу. И не хочу!.. — И тут же, словно спохватившись, как-то неловко засуетился: — Почему вы ничего не едите? Пожалуйста, этот ананас великолепен. Вы только попробуйте. — Кораблинов угощал Светлану, а сам злыми глазами косился в сторону затянутой плющом эстрады, откуда неслись нахальные всхлипы саксофона, которые тут же глохли в звоне медных тарелок.

В кабину вошла высокая официантка с кокошником на голове. На лицо ее падал яркий свет лампы на высоком столбе.

— Почему оркестр играет одну пошлость? — спросил её Кораблинов.

Щеки официантки пунцово вспыхнули. В глазах ее сверкнули блестки досады. Черные полукружия наклеенных ресниц упали.

— Вы изволите, чтоб вам играли две пошлости?

Дерзости такой Кораблинов не ожидал.

— Почему вы стоите? Выполняйте просьбу клиента!

— Что я должна сделать?

— Попросите оркестрантов, чтобы они не хулиганили.

Просьба Кораблинова и тон, которым она была высказана, сбили спесь с официантки. Она сразу же поняла, что и здесь он оставался Кораблиновым, а она — всего-навсего официанткой, которой за неучтивость с гостями могут завтра же предложить написать заявление об уходе по собственному желанию.

— Простите… Вы не так меня поняли… Я просто пошутила. Сию же минуту передам вашу просьбу руководителю оркестра.

Она скрылась за купами буйной сирени. Кораблинов смотрел ей вслед до тех пор, пока не увидел, как ее белый кокошник мелькнул в просветах темного плюща, обволакивающего эстраду.

Музыка вначале притихла, потом совсем смолкла.

Сквозь зеленую стену плюща Кораблинов посмотрел на небо.

— Как бы не было дождя.

Светлана украдкой взглянула на часы.

— Уже поздно.

— Наш разговор только начинается. А дождя не бойтесь. Я попросил директора, чтоб к часу нам подали такси.

Светлана видела, что, чем больше Кораблинов пьянел, тем сильнее и заметнее просыпалось в нем неукротимое желание властвовать над окружающими. И как он ни старался мягко улыбаться Светлане и говорить ей нежные и ласковые слова, нет-нет да и проскальзывали подспудно скрытые нотки: «Все будет так, как я хочу!..»; «Я — Кораблинов»; «Что не подвластно мне?!» И это пугало и настораживало Светлану.

Его серые глаза стали почти бесцветными, белки глаз налились кровью, щеки побагровели еще сильнее. Но говорил он твердо, уверенно. Даже слишком уверенно.

Где-то над головой глухо прокатился гром. И снова Кораблинов наполнил рюмку и фужер. Теперь он это делал как-то механически, по инерции. Подняв свою рюмку, он долго смотрел на Светлану, словно собираясь сказать то самое главное, во имя чего они сюда приехали. Потом значительно и весомо, точно вкладывая в каждое слово какой-то особый, свой, кораблиновский смысл, проговорил:

— Выпьем за то, чтобы сегодняшняя встреча была первым днем нашей большой дружбы!

Светлана подняла фужер.

— За это… за это я готова выпить кубок Петра Первого.

И снова выпили. Оркестр тянул плавное танго. Небо прочертила молния. Где-то далеко над Москвой глухими перекатцами прокатился гром.

Владимир впервые в жизни почувствовал, как может болеть сердце. Сжимает его что-то, стискивает, и оно щемит, как перед бедой. После звонка из ресторана прошло уже полтора часа, а Светланы все не было. За окном глухо и монотонно гудел ливневый дождь. Ослепительные вспышки молнии так озаряли небо, улицу и вливающиеся в нее притихшие переулки, что на противоположной стороне на какие-то доли секунд отчетливо прорисовывались вывески на магазинах. Внизу, на тротуарах, не видно ни души. Лишь редкие легковые автомобили да последние, почти пустые троллейбусы, упруго рассекая тупой грудью дождевую завесу, продирались к своим гаражам и ночным стойбищам-паркам.

Владимир стоял у распахнутого окна и взглядом провожал каждую машину, которая смогла бы свернуть под арку дома. «Ну, сверни же, сверни сюда», — мысленно молил он, когда ему казалось, что это наконец та самая машина, в которой едет Светлана. Но все машины проходили мимо. «Волги» Кораблинова все не было и не было. А он ждал именно ее, черную кораблиновскую «Волгу». Сергей Стратонович сам великолепно сидел за рулем и редко к институту подъезжал на такси.