Петр Шумский - За колючей проволокой

— Помиловать! — вздохнул чей-то одинокий голос.

— Товарищ Колосков, — спросил комиссар, — вы что предлагаете?

Колосок вдруг почувствовал, как тяжело ему выговорить это недлинное слово. Вспомнились хутор, хата Шпака, отец его — старый уже. Не вернется к нему с войны сын, потому не вернется, что он, Колосок, скажет сейчас — не может не сказать — это жесткое, справедливое слово. Колосок трудно перевел дыхание и сказал, будто деревянными губами:

— Расстрелять!

Терентьич объявил:

— Голосовать оружием! Кто за расстрел — шашки к бою!

И, словно над головой Шпака, сразу взметнулись сотни клинков.

Шпак слез с лошади, тупо посмотрел кругом, шатаясь прошел между рядами бойцов. Около Дениски остановился, невнятно пробормотал:

— Китаец выдал… У, «ходя» проклятый!

В степи двое: Шпак и Колосок. Они идут молча, сторожко следя глазами друг за другом.

— Вот убьешь ты меня… кончится война, приедешь домой, спросят тебя станичники: а где Шпак? Что ответишь?

Колосок молчит, кусает ус. Правая его рука ощупывает в кобуре прохладное тело нагана.

— Молчишь?

— Я долг сполняю.

— Долг! Своих убивать — хорош долг!

— Ты не наш, ты — чужой, у нас не такие.

— Ты думаешь, я смерти боюсь? Нет, Шпаки не боятся. Только больно, понимаешь, больно погибать от тебя, от своего. Ведь росли вместе, вместе служить пошли, а вот грех — баба… Ведь ковер-то отдал я, отдал! Ну баба! С кем греха не бывает? В голову шибануло, не совладал. Это китаец донес, никто как китаец. — Шпак повернул к Колоску лицо, по которому торопливо бежали слезы.

— Колосок, Миша, слышь? Помилуй. Молю тебя, убегу, никто не узнает. Век вспоминать буду. Отпусти, Мишенька…

Он вдруг остановился, упал на колени.

— Миша! — Шпак зарыдал. Правой рукой он схватил сапог Колоска, мучительно прижался к нему лицом.

— Нет, не проси!

— Нет? — Шпак встал, обтер рукавом лицо. — Ну что ж, знал, что не помилуешь. Душа у тебя в кобуре, трудно с ней говорить. — Он умолк, осунулся, и они вновь пошли по степи.

У балки остановились.

— Сядем, — предложил Колосок, вынимая кисет, — закурим?

Дрожащими пальцами Шпак свернул папиросу. Солнце уходило за перевал… Покурили.

— И куда торопится солнце? — тихо сказал Шпак.

Колосок приподнялся, вопросительно взглянул на него.

— Ты меня… подальше бы от дороги, Миша, а то тут ездят.

— Это можно.

Свернули с дороги, прошли несколько шагов. У ног лежала зеленая балка.

— Мы пойдем во-о-о-н туда, — показал пальцем Колосок.

Шпак вздрогнул от показавшегося ему чужим голоса, взглянул туда, куда указывал Колосок, и вдруг круто обернулся. Налитый ненавистью взгляд его уперся прямо в дуло поднятого револьвера.

— Ну что ж, стреляй, сволочь!.. Обмануть думал?..

Указательный палец Колоска дрогнул, спуская курок.

Шпак, разодрав рубаху, пьяно покачнулся и раскинулся по траве.

Колосок нагнулся, осторожно закрыл ему веки. Кисть руки убитого вздрогнула и упала на землю.

Наши войска прорвали фронт белополяков еще в первых числах июля и, вот уже который день, объятые страхом за свои тылы, пилсудчики катятся к Гродно. А по тылам гуляют полки Гая, почти безостановочно продвигаясь на запад.

Белесая темень промозглого тумана закрывала все: дорогу, степь, ряды товарищей. Где-то с правого фланга, видимо, в балке, рвались снаряды. Грохот взрывов доносился глухо, не будоража сердце.

Дениска, уткнувшись в бурку, думал о расстреле Шпака, о пропавшем Дударе и о матери, что осталась далеко в станице.

В тумане замелькали люди: полк обгонял какую-то часть — сбоку дороги стояли кубанцы, только что вышедшие из боя.

— Здорово, Егор!

— Здорово.

— Братцы, а Пархвенова нету у вас?

— Какого Пархвена?

— Пархвенова.

— А! Пархвенова?.. Нету.

— Да куда тебя черт прет с конем, зенки позылазили, што ль?

— Не стой на дороге.

— Много отправилось наших-то в бессрочный?

— Наших? Нет, не очень. Вот белополяков поклали вчерась махину.

— Говорят, самого Пилсудского взяли в плен?

— За малым не прихватили.

— Ишь-ты. Убёг, значит?

Дениска вглядывался в неясные в тумане лица, ловил слова, от которых становилось теплее на сердце. Вот эти люди, которые вчера, на рассвете, может быть, лежали в густом нескошенном жите, прижатые к земле огнем, сейчас стоят у дороги, улыбаются, шутят…

— Здорово, Дениска!

Дениска перегнулся с седла, пытаясь разглядеть того, кто его окликнул.

— Кто тут?

— Да это я, Андрей, — проговорил парень, хватаясь рукой за переднюю луку.

Дениска в длинном, отяжелевшем, угрюмом парне узнал одностаничника, с которым не виделся чуть ли не с самой войны.

— Андрюша, здравствуй! Здоров?

— А с чего ж мне болеть? Здоров, — мрачновато ответил Андрей.

— Не ранен?

— Не-е-е. Не слыхал с дому ничего?

— Нет, а ты?

— Читал газетку: Врангель в Донбасс лезет.

— Ну-у-у-у?

— Вот те и «ну». Мы к полякам, он к нам. Вот тебе и круговерть! Армия у него — несть числа. Никак не одолеют: прет и прет, на Дон лезет.

Дениска слушал земляка, волнуясь: вдруг захватят врангелевцы станицу, а там его мать!..

Андрей оторвался от седла, крикнул вслед Дениске:

— Круговерть! Аж голова кругом!..

Где-то позади, у дороги, остался сменившийся полк Андрея. Дениска подумал: «Если жив буду, напишу матери, чтобы она не беспокоилась, а еще спрошу в письме, что слышно про Врангеля».

…Ехали долго-долго, потом внезапно остановились. Полк разворачивался.

Шепотом передавалась команда:

— Не разговаривать.

Дениска заметил, как две сотни отделились, свернули влево. Мимо проскакал, видимо с донесением, ординарец. Один из разведчиков пошутил:

— Будем блукать, братцы, пока и зенки не выблукаем.

Буркин сердито оборвал:

— Прекрати басни, ай команды не слыхал?

Терентьич вызвал команду разведчиков.

Вытянув по-гусиному шею, Буркин слушал распоряжения Терентьича. Левое ухо заложило наглухо, и он, принимая приказание, все подставлял правое.

— Вы меня слушаете? — спросил командир полка.

— Слухаю, товарищ командир.

— Имейте в виду, ваша команда — глаза и уши полка.

— Точно так — глаза и уши! Только я вот на левое ухо туговат.

Колосок хохотнул, но, поняв неуместность смеха, тотчас посерьезнел.

— Через час-полтора туман рассеется. К этому времени чтоб донесли. Всё.

Буркин неуклюже поерзал на седле. Движением руки указал бойцам направление. Выехали. Ехали молча, касаясь стременами друг друга. Сквозь волны тумана слабо пробивалось бледное солнце. Где-то впереди, будто тронутая веслом, в берегах плескалась неугомонная вода. Туман заметно поредел, стал пропускать голубые, похожие на проруби, полосы кое-где очистившегося неба.